Тайна Пушкина. «Диплом рогоносца» и другие мистификации

…

А 3 4 1 2

В 4 1 2 3

С 1 2 4 3

D 2 1 3 4

Видимо, опасаясь, что запись о плате за лошадей не уцелеет или ее не разгадают, Пушкин дал еще один ключ. В папке под названием «Застольные разговоры» на отдельном листке он делает запись, не имеющую никакого отношения ни к остальным записям, ни к названию папки:

«Форма цыфров арабских составлена из следующей фигуры».

Если перевести буквенные обозначения в соответствующие им цифры, нетрудно заметить, что суммы цифровых эквивалентов всех четырех треугольников и будут суммами вертикальных рядов усложненного «магического квадрата».

В таком виде ключ дал Лацису возможность распределить по строфам строки из 4-х столбцов внутренних сторон пресловутого листка — но и этого оказалось недостаточно для полной расшифровки.

Дело в том, что строки, даже перемешанные, могли быть узнаны тем, кто их ранее читал, — в частности, царем: его цепкая зрительная память была общеизвестна. Пушкину пришлось изменить их, причем так, чтобы будущие отгадчики смогли их восстановить. Это была непростая работа: ему пришлось продумывать не только мыслимую реакцию императора, но и ход мысли будущего разгадчика его шифра. Частично Пушкин вышел из положения за счет усилений, которые делали строки неузнаваемыми для глаз царя, частично — за счет умышленной, но разгадываемой порчи.

Процесс расшифровки пушкинских «разбросанных строк» описан Лацисом в его книге «Верните лошадь!» (М., 2003). Нецелесообразно подробно пересказывать это филологическое детективное расследование — интересующимся придется дождаться ее переиздания; я полагаю, она появится и в Интернете. Сегодня же я хочу показать широкому читателю результат его труда — восстановленные первые 10 строф «уничтоженной» 10-й песни «Евгения Онегина»; в таком, «собранном виде» они публикуются впервые:

III

I

Гроза двенадцатого года Час от часу роптала злей. Пустился далее злодей — Остервенение народа Настигло. Кто Руси помог? Барклай? Зима? — Иль Русский бог?

II

Иль, вековой оплот державы, Петровский замок. Вправе он Недавнею гордиться Славой: Здесь ожидал Наполеон, Последним счастьем упоенный, Послов коленопреклоненной Москвы с ключами от Кремля. Но не пришла Москва моя К нему с повинной головою — Не праздник, не позорный дар, Она готовила пожар Нетерпеливому герою. Отселе, в думу погружен, Глядел на жадный пламень он.

III

И прочь пошел… Пал деспот, «ниже Исколот». Силою вещей Царь-путешественник в Париже Был наречен Царем царей, Нечаянно пригретых славой. «Владыка слабый», и «Лукавой», «Плешивый», «Щеголь», «Враг труда» — Буффонил недругов! — Тогда Его не благоумно звали, Когда канальи-повара У Государева шатра Орла двуглавого — щипали… — Что Слава? В прихотях вольна, Как огненный язык, она

IV

По избранным главам летает. Чреда блистательных побед С одной сегодня исчезает И на другой мелькает вслед. За новизной бежать смиренно И возносить того священно, Над коим вспыхнул сей язык, Народ бессмысленный привык. — На троне, на кровавом поле, Меж граждан на стезе иной, Твоею властвует душой Из них, избранных, кто всех боле? — Все он, сей дерзостный пришлец, Еще незнаемый в конец

V

Сей всадник. Вольностью венчанный, Пред кем склонилися цари, Сей муж судеб: иль странник бранный, Иль тень исчезнувшей зари… Нет, не у щастия на лоне, Не зятем Кесаря на троне Его я вижу, не в бою, Но там, где на скалу свою Ступил последний шаг Героя. Изгнанный манием царей, Осмеян скопищем вралей, Измучен казнию покоя, Он угасает, недвижим, Плащом закрывшись боевым.

VI

— Что царь? — На Западе гарцует, А про Восток и в ус не дует. — Что Змий? — Ни капли не умней, Но пуще прежнего важней, И чем важнее, тем тяжеле Соображает патриот. — О рыцарь плети, граф Нимрод, Скажи, зачем в постыдном деле Погрязнуть по уши пришлось, Чиня расправу на авось?

VII

Авось, о шиболет придворный! Тебе куплетец посвятил Тот «стихотвор великородный», Кто наугад предупредил: «Авось, дороги вмиг исправят… — Авось, временщиков ославят, Иль повредит нежданно лоб Рысистых лошадей холоп. — Авось, аренды добывая, Ханжа запрется в монастырь… Семействам возвратит Сибирь, Авось, — по молви попугаев — „Неблагоумных сыновей, Достойных участи своей“».

VIII

Тряслися грозно Пиринеи, Волкан Неаполя пылал. Безрукий Князь друзьям Мореи Из Киммерии подмогал. Олимп и Пинд и Фермопилы Недаром накопили силы, Страну героев и богов, При пеньи пламенных стихов Тиртея, Байрона и Риги, Недаром потрясала брань: — Возстань, о Греция, возстань, Расторгни рабские вериги! На прахе мраморных Афин, Под сенью царственных вершин.

IX

На гробах праотцев Перикла, Воспрянь, о Греция, воспрянь! Свобода заново возникла… Элладе протянула длань И доле двинулась Россия, В свои объятия тугие И пол-Эвксина приняла И Юг державно облегла. Решен в Арзруме спор кровавый, В Эдырне мир провозглашен, Опять кичливый враг сражен, Опять увенчаны мы славой, И ты, к Отечеству любовь, Два чувства сопрягаешь вновь.

X

В них обретает сердце пищу Два чувства дивно близки нам: Любовь к родному пепелищу, Любовь к отеческим гробам. Животворящая святыня, Как без треножника пустыня И, как алтарь без божества, Земля была б без них мертва, На них основано от века По воле Бога самого, Залог величия Его — Самостоянье человека.

Разгадывая ребус Пушкина, Лацис не знал, что рассказ ведется не от имени поэта, что «автор» в романе — Онегин, которого Пушкин заставил пользоваться приемами архаиста Катенина — и, в частности, галлицизмами; тем ценнее его догадка об использовании Пушкиным галлицизмов вроде «ниже исколот» (в смысле «в конец опозорен»). Знай он работу А. Баркова «Прогулки с Евгением Онегиным», задача его была бы существенно облегчена, и ему бы не пришлось ломать голову, по какой причине Пушкин в черновике зачеркивает слово и ставит над ним другое, похуже, а затем зачеркивает и это и ставит третье — еще хуже: очень уж удачные строки своему антагонисту Пушкин отдавать не хотел.