Тайна Пушкина. «Диплом рогоносца» и другие мистификации

«Как понимать сей графический каламбур? — задавался вопросами Лацис. — Здесь запечатлен замысел будущей сказки? Или иллюстрация, автокомментарий? Или, наконец, тайнопись, свидетельство о подлинном авторстве?» Полагаю, имело место все перечисленное, а кроме того — и этот смысл: «Первых ты коней продай, Но конька не отдавай». Сказка «КОНЕК-ГОРБУНОК» и была третьей опубликованной, после «СКАЗКИ О ЦАРЕ САЛТАНЕ» и «СКАЗКИ О МЕРТВОЙ ЦАРЕВНЕ».

Любопытно, что во всех трех сказках имел место дополнительный мистификационный момент: в первых двух Пушкин зашифровал летопись масонского ордена в России (об этом — несколько позже), а в третьей следует внимательно присмотреться к тому, что в сказке говорит конек-горбунок. Ведь Киту именно он объявляет, за что тот наказан и что надобно сделать, чтобы заслужить прощенье. Пушкин в «КОНЬКЕ-ГОРБУНКЕ», как и в большинстве своих крупных произведений, использовал прием передачи речи рассказчика одному из действующих в сюжете или за кадром персонажей (как это Пушкин сделал, например, в «ЕВГЕНИИ ОНЕГИНЕ»).

Вся эта композиция — конек-горбунок промеж двух конских морд и нарисованная рядом голова взнузданной лошади — в виду сказки настолько прозрачна, что Пушкин не рискнул врисовывать ее в тетрадь 1833 года, где она слишком явно выдавала бы и свое происхождение, и авторство сказки, но — для отвода глаз — расположил рисунок на свободном месте листа с черновиком стихотворения 1825 года «АНДРЕЙ ШЕНЬЕ». Он поступал так неоднократно, вписывая тексты, настоящее время которых хотел скрыть, на страницы с черновиками прошлых лет или на чистые листы, которые он специально оставлял в рабочих тетрадях. Для того же отвода глаз в стороне от основной композиции слегка набросана и пятая лошадиная голова. Этот «автопортрет», вынесенный на обложку 1-го издания книги «Александр Пушкин. „Конек-Горбунок“» (М., НПЦ «ПРАКСИС», 2009) настолько характерен, узнаваем и убедителен, что, независимо от отношения к моей вступительной статье, обложка была воспроизведена во всех рецензиях и TV-откликах на нее.

Таким образом, этот рисунок стал едва ли не самым серьезным аргументом, косвенно подтверждающим пушкинское авторство сказки.

XII

В 1855 году П. В. Анненков, упомянув «известную русскую сказку г-на Ершова „Конек-Горбунок“, теперь забытую», писал: «Первые четыре стиха этой сказки, по свидетельству г-на Смирдина, принадлежат Пушкину, удостоившему ее тщательного пересмотра». «Ни Смирдин, ни проживший еще 14 лет Ершов не оспорили сообщение Анненкова…», — заметил Лацис. Что же стояло за этим «тщательным пересмотром» ?

Наиболее вероятно, что Пушкин, «пересматривая» сказку, оставил в беловике, переписанном рукою Ершова, свою правку, и Смирдин, прекрасно знавший пушкинский почерк, эти поправки увидел. Однако главное для нас в этом свидетельстве Смирдина — не столько подтверждение «пересмотра», из которого никакого аргумента в пользу пушкинского авторства мы все равно извлечь не можем, сколько его свидетельство, что Пушкину принадлежат первые 4 строки сказки. Другими словами, эта запись Анненкова ценна не сама по себе, а как документальное подтверждение другой записи, имеющей место в бумагах Смирдина:

«У Смирдина, — писал А. Толстяков в статье „Пушкин и „Конек-Горбунок“ Ершова“, — была коллекционерская жилка — он хранил автографы писателей-современников: Крылова, Жуковского, Бестужева-Марлинского, Нарежного и многих других. При просмотре описи бумаг Смирдина, составленной им самим, мы натолкнулись на любопытную запись, имеющую непосредственное отношение к теме настоящей работы: „Пушкин Александр Сергеевич. <…> Заглавие и посвящение „Конька-Горбунка““. Следовательно, в архиве Смирдина до конца его дней хранился неизвестный нам автограф Пушкина, связанный с „Коньком-Горбунком“…

Пока нет возможности подробно раскрыть содержание этого пушкинского автографа».

Мог ли Смирдин назвать эти четыре строки «посвящением», даже если бы Пушкин не дал им сам такое название? — Вполне, он ведь не был профессиональным литератором, чтобы разбираться в литературных терминах. Но, думаю, дело было проще.

Представим себе, что в бумагах Смирдина была страничка с такой записью:

Конек-Горбунок Русская сказка За горами, за долами, За широкими морями, Против неба — на земле Жил старик в одном селе.

Мог ли Смирдин сам записать эти строки? Нет, конечно, тогда Пушкин должен был бы ему продиктовать их. Но это еще более невероятно: с какой стати Пушкин стал бы диктовать, а Смирдин — записывать? А вот самому записать их и отдать листок в коллекцию Смирдину — дескать, я сказку всю пересмотрел, а посвящение и переписал заново, оставьте себе — так Пушкин сказать и поступить мог. Мог ли возникнуть у Смирдина вопрос: зачем это нужно Пушкину? Да, и он сам себе ответил: Пушкин передает ему автограф и одновременно оставляет свидетельство авторства первых четырех строк сказки. Отсюда и уверенность Смирдина в том, что эти четыре строки принадлежат Пушкину. Так или примерно так рассуждали и пушкинисты, анализируя эту запись Анненкова.

И, наконец, последнее. Как мы уже понимаем, 3-я строка этого «посвящения» не могла быть написана бездарным Ершовым, а в 5-е издание сказки попала из этой записи. Почему же Пушкин оставил такую строку именно в этом автографе? — Строка гениальная, это пушкинская «черта Апеллеса».

Этой строкой Пушкин делал свой автограф очевидным свидетельством своего авторства.

Как понимать эту запись Смирдина и сообщение Анненкова, а также само слово «посвящение» в таком контексте у серьезных пушкинистов сомнения не вызывало, в том числе ни у Н. О. Лернера, по предложению которого первые 4 строки сказки в этом варианте стали включать в собрания сочинений Пушкина, ни у М. К. Азадовского, по предложению которого включать перестали. Азадовский мотивировал свое предложение «не включать» тем, что непонятно, все ли четверостишие принадлежит Пушкину или он только отредактировал его; при этом он полагал, что строка «Против неба — на земле» — ершовская правка.

Видимо, Азадовский был так убедителен, что с момента публикации его заметки приведенное четверостишие в пушкинских изданиях больше не приводится. И правильно — поскольку приводить надо всю сказку, а не одно четверостишие. Но у меня все эти выкладки пушкиниста вызывают ряд вопросов. Например: возможно ли слова «принадлежат Пушкину» понять в смысле какой бы то ни было «редакционной работы»? Стереотип ершовского авторства был настолько силен, что пушкинист вопреки логике оттрактовал эти слова в прямо противоположном их смыслу понимании. Азадовскому «не приходило в голову, что, выправляя эти стихи», именно Пушкин правит Пушкина; между тем, на фоне общепризнанного авторства Ершова запись Анненкова подчеркивает, что эти строки «принадлежат Пушкину».

В связи с предполагаемой пушкинистом «редакционной работой» Пушкина в этом четверостишии напрашивается и другой вопрос: мог ли Пушкин оставить автограф, в котором хоть одна строчка принадлежала не ему? Не касаясь сомнительной этичности такого предположения, замечу, что я готов понять Пушкина, как автора сказки, пожелавшего оставить свой автограф — «документ» для будущих поколений, в надежде, что мы обо всем догадаемся и все поставим на свои места. Но оставлять записанное своей рукой четверостишие, которое является отредактированным им текстом Ершова? Зачем? Может ли кто-нибудь объяснить, какой в этом смысл?