Тайна Пушкина. «Диплом рогоносца» и другие мистификации

Но у разговора Сенковского с Треборном есть и другая сторона. Предположим, Сенковский был прав по сути — все равно, ответ («Ему ничего не следовало получить и не будет следовать») совершенно хамский, если считать, что Ершов — автор «КОНЬКА-ГОРБУНКА», которому в свое время сам же Сенковский дал тройной блистательный отзыв. Остается принять, что Сенковский прекрасно знает, что Ершов не является автором и что он нарушает некую договоренность. Невозможно понять такой ответ иначе, чем (в мягкой форме): «Вы поставили свою подпись под сказкой, вам заплатили за это обещанные 500 рублей, как и договаривались; теперь вы приняли обиженный вид, как будто вам что-то недоплатили, а это уже просто непорядочно». И бросается в глаза, что Сенковский был в курсе денежных договоренностей между Ершовым и Пушкиным и всей этой пушкинской мистификации.

Это подтверждается в том же разговоре и далее:

«Он [Сенковский]. Я помогал Ершову, здесь, в Петербурге, как бедняку. Он был беден; я вывел его в люди, я доставил ему хорошее место в Тобольске, где он получает порядочное содержание; с него очень довольно».

Участие Сенковского в этой мистификации подтверждается и тем, что, будучи человеком с замечательной коммерческой хваткой, Сенковский не воспользовался моментом и не стал продолжать публикацию сказки в журнале, чтобы собрать урожай успеха второй и третьей частями, но ограничился только публикацией первой, безобидной части. Это можно объяснить только тем, что Сенковский прочел всю сказку и понимал рискованность журнальной публикации с подлецом-Спальником и «Китом державным», перегородившим «море-Окиян», — при том пристальном интересе, какой проявлял к журналу цензурный комитет. Все-таки, как бы ни относиться к Сенковскому (в том числе и в свете его позднейшей не всегда честной борьбы с Пушкиным), дураком-то он не был.

Но не мог не разглядеть этой опасности и Никитенко, цензор и «Библиотеки», и издательства Смирдина, который, тем не менее, дал цензурное разрешение на выход полного издания, и это требует объяснения. В самом деле, если он выкинул три строки «Только чур со мной не драться И давать мне высыпаться, А не то я был таков», то уж строчку с «Китом державным» он, как цензор, казалось бы, проглядеть не мог. (Если заглянуть в его «Дневники», слово «державный» он употреблял с негативным оттенком.)

Никитенко руководствовался сложившейся вокруг Пушкина к началу 1834 года ситуацией. Внешне поэт был обласкан царем, стал вхож в придворные круги высшего света, и даже в случае каких-либо просочившихся слухов никому из мистификаторов, по мнению Никитенко, ничего не грозило. С другой стороны, отношения между ним и Пушкиным в начале 1834 года были еще более или менее дружелюбными — они окончательно испортились только к концу года, когда Никитенко как цензор вынужден был «пощипать» пушкинскую поэму «Анджело». Кроме того, в случае с «КОНЬКОМ-ГОРБУНКОМ» Никитенко сознательно совершал и некий гражданский поступок: все понимая, он участвовал в мистификации и солидаризировался с политическим выпадом сказки.

XVI

Таким образом, мы определили круг непосредственных участников этой литературной мистификации: Ершов, Никитенко, Плетнев, Пушкин, Сенковский. Знал ли о ней еще кто-нибудь? Думаю, что знали. Наверняка знали двое — Вяземский и Жуковский: первый и сам в переписке с Пушкиным использовал всевозможные шифровальные ухищрения, а второй в некоторой степени был участником такой шифровальной переписки с Пушкиным, когда тот был в Болдине в 1830 году (об этом можно прочесть в статьях Лациса «Тайны письмена», «Великодушный гражданин» и других). Но главное — обоих поэтов невозможно было обмануть «Ершовым». О том же свидетельствует и фраза, сказанная Жуковским при представлении Ершова будущему императору в Тобольске: «Я не понимаю, как этот человек очутился в Сибири». (Не поэт, не автор «КОНЬКА-ГОРБУНКА» — но человек!)

И, наконец, были еще как минимум два поэта, которых не могло обмануть имя Ершова на обложке: Баратынский и Крылов. Первый слишком хорошо знал руку Пушкина, чтобы обмануться, второй просто не мог обмануться, поскольку и сам активно использовал народную речь в своих баснях, знал, какого опыта и мастерства она требует, и этого «матерого волка» 18-летним студентом провести было тоже невозможно. По вполне понятным причинам все, кто знал или догадался о мистификации, помалкивали; Белинский же, интуитивно почувствовав, что тут «дело нечисто», дальше этого предположения не пошел.

Поскольку Смирдин в мистификации не участвовал и полагал, что Ершов — автор, не могло быть и речи, чтобы оплачивать сказку по «пушкинским» расценкам. Поскольку деньги за сказку Пушкин мог получать только через Ершова, то и получил он за сказку сравнительно немного. Судя по всему, впоследствии Ершов выстраивал свои денежные отношения с издателями по образцу тех, что у него формально сложились со Смирдиным в 1834 году; отсюда можно сделать вывод, что он получил и передал Пушкину деньги из расчета по рублю за экземпляр изданной книги. Таким образом, Пушкин получил за сказку сравнительно небольшую сумму — на порядок меньшую той, какую я называл в первом варианте вступительной статьи к изданию 2009 г.

Этот факт существенно усиливает значение мотива, который стал побудительным при написании и псевдонимной публикации «ГОРБУНКА». В конце концов, «Китом державным» и тридцатью проглоченными кораблями Пушкин мог бы и пожертвовать, издавай он сказку под своим именем: он и без того часто шел на вынужденную правку своих вещей. Но вот предупреждением царю, что тот будет наказан за свои настойчивые «ухаживанья» за Натальей Николаевной, и особенно — «хитрым Спальником», он ни в коем случае жертвовать не хотел, а это делало сказку под его именем не просто непечатной, но и смертельно для него опасной. Литературная мистификация с «ГОРБУНКОМ» стала для Пушкина делом чести, и он ради нее пошел на существенные денежные потери.

Пока Ершов жил в Петербурге, у Пушкина была возможность внести в сказку некоторые исправления, что он и сделал. Вероятно, некоторые исправления были таковы, что выдавали и общее авторство сказки, и это стало впоследствии причиной уничтожения Ершовым беловика с пушкинскими поправками.

Отнюдь не случайно Ершов при жизни Пушкина письменно ни разу не обмолвился о своем авторстве «КОНЬКА-ГОРБУНКА» и не употреблял применительно к сказке притяжательных местоимений «моя», «мой». Мало того, не «проговорились» ни разу и все остальные участники этой мистификации — а это уже не случайность, а закономерность. Но после смерти Пушкина, сообразив, что сказка в такой ситуации остается бесхозной, и считая себя вправе прибрать ее к рукам, Ершов сразу же начинает озвучивать свое юридическое право на нее. Не по этой ли причине и появляются эти «мой», «моей» и «мою» применительно к сказке в письмах к издателям и друзьям, которым на самом деле и не требуется объяснять, что он автор? Ведь без этих притяжательных местоимений предложения в письмах Ершова выглядят гораздо естественнее.

Например, вот как он пишет в письме к издателю и книготорговцу И. Т. Лисенкову:

Я получил письмо Ваше от 9 июля и соглашаюсь на 2-е издание моей сказки. Но передавать Вам на нее право навсегда я по некоторым причинам не могу. (Кстати, по каким причинам Ершов в 1838 году не мог передать на нее право навсегда? Не потому ли, что при живом Плетневе с пушкинской сказкой так поступить не мог?)

В 1840 году в Москве вышло 2-е издание «КОНЬКА-ГОРБУНКА». Книга была издана по первому изданию, без исправлений, но с цензурными изъятиями.

В 1842 году сказку с рисунками собирался издать Смирдин, но издание не состоялось.

В 1843 году Шамов без договора с автором осуществляет 3-е издание «КОНЬКА-ГОРБУНКА», тоже по тексту 1-го издания, и Ершов пишет Ярославцову:

Можешь себе представить, что нынешний издатель Конька, некто Шамов, напечатал мою сказку прежде окончания с ним условий и не получив моего согласия.

Или в 1856 году в письме к Ярославцову: