Тайна Санта-Виттории

А фон Прум был смешон. Он просто не мог поверить, что его метод не дал результатов и он до сих пор не нашел вина; не мог поверить, что даже такие, как он, иной раз терпят поражение, и потому не в состоянии был остановиться.

Он очень изменился за эти пять дней. Меньше чем за неделю постарел на десять лет. Он не ел и не спал и худел на глазах; красивое и правильное лицо его выглядело теперь не красивым и правильным, а старым и изнуренным — казалось, он стареет с каждой минутой. Форму он себе шил всегда по заказу, и теперь, когда он похудел, мундир висел на нем как на вешалке.

— Если он протянет еще неделю, — заметила Констанция Пьетросанто, которая на него стряпала, — то умрет от старости.

Тут мы забеспокоились — не столько за него, сколько за себя. Если под бременем забот немец лишится рассудка, расплачиваться за это будем мы. И вот мы принялись изо всех сил ублажать его, чтобы он мог спать и есть. Когда кому-нибудь перепадало что-либо вкусное, это мгновенно вручали Констанции, чтобы она сварила или изжарила ему. Констанция стряпала для немца как для малого ребенка: немножко свежего салата, зеленый горошек с тертым сыром, голубиные яйца, лягушачьи лапки, живую форель, пойманную в Бешеной речке и принесенную прямо в ведерке, зайца, у которого хватило ума спуститься с гор в виноградники; поскольку стоял конец октября и певчие птицы перелетали на юг, ловили сетями зябликов, диких канареек и соловьев, а потом жарили их в кипящем оливковом масле, так что крошечные косточки хрустели на зубах. Но капитан фон Прум смотрел на блюдо с зябликами и плакал от жалости.

— Он сейчас как механический волчок, который завели до отказа, — предупреждал Баббалуче. — Один лишний поворот ключа — и пружинка лопнет. И тогда этот сукин сын сорвется — не остановишь.

Капитан теперь все время что-то писал: заметки для себя, наставления солдатам и письма, которые, он однако, не отсылал.

«Они хотят, чтобы я вел себя как варвар, а я не желаю, — написал он кому-то, возможно брату Клаусу

Культурные нации не должны прибегать к таким методам. Я останусь верен себе».

Вместо жестокости он решил прибегнуть к подкупу. К концу четвертого дня он созвал своих солдат.

— Что у здешних людей вызывает наибольшее раздражение? — спросил он их.

— Мы, герр капитан, — сказал рядовой Гётке. Капитан пропустил его слова мимо ушей. У здешних людей, сказал капитан, наибольшее раздражение вызывает гора. Из-за этой горы, сказал он, мы и бедны, она губит нас, она крадет нашу молодость и наши силы. После долгого трудового дня мы вынуждены лезть на крутую гору, снова и снова вступать в единоборство с этим нашим извечным врагом.

— Что же мы могли бы им предложить? — И капитан оглядел своих солдат с победоносной улыбкой, первой улыбкой, которую они видели на его лице за много дней. — Мы предложим им средство одолеть гору.

И вот немцы выкатили мотоцикл с коляской и поставили его в центре Народной площади и предложили людям посидеть в коляске, и посидеть в седле, и даже почувствовать всю мощь машины, когда заведен мотор и мотоцикл сотрясается под тобой.

— Посмотрите на них, — сказал капитан фон Прум. — Они преклоняются перед этой машиной. Как они хотят, как жаждут ее, они ждут не дождутся, когда стемнеет, чтобы под покровом темноты прийти и рассказать нам свою тайну.

Все было сделано для того, чтобы облегчить нам эту задачу. В тихих темных переулках были расставлены солдаты, а задняя дверь дома, где жил фон Прум, и дверь в Кооперативный винный погреб были оставлены открытыми. Но никто не пришел.

И дело тут не в том, что победила добродетель, хотя очень было бы приятно изобразить все так. Подкуп — хорошее оружие, когда имеешь дело с людьми, у которых ничего нет. Раз уж лесть способна в этой стране открыть многие двери, значит, это может сделать и подкуп — все дело только в цене. Были такие люди в нашем городе, которые легли спать в ту ночь, обливаясь потом и мечтая о том, как они будут на мотоцикле взлетать вверх по горе, проносясь мимо своих согбенных братьев, а потом сидеть на площади, ковыряя после ужина в зубах, в то время как остальные едва успеют добраться до дома и развести огонь, чтобы подогреть себе ужин.

Капитан всю ночь провел в темноте у двери, но никто не пришел к нему.

— Ничего не понимаю, — сказал он утром фельдфебелю Траубу. — Просто ничего не понимаю.

Трауб промолчал, но он-то знал, в чем дело. Предложенная взятка была мала. Ведь вместе с ключом от мотоцикла можно было получить саван и гроб.

— Предложение-то мы сделали хорошее, — заметил Хайнзик, обращаясь к фельдфебелю, — но только нужен еще полк солдат, чтоб охранять владельца.

— Сегодня он применит силу, — сказал кто-то из солдат.

— Сегодня он проломит несколько черепов, — согласился Хайнзик. — Ничего другого ему не остается. И когда он возьмется за это, я уж знаю, кого мне хотелось бы заполучить. Дали бы мне этого каменщика — Баббалуче.

— Нет, нет. Лучше другого, большеглазого, который солдат. Который еще так смотрит на тебя.

— Туфу, — сказал фельдфебель Трауб. — Да, надо бы взять его.

— И ее, — сказал Хайнзик. — Ту, что смотрит на тебя так, точно ты дерьмо.

Шли пятые сутки, и после полудня, как и ожидали немцы — да и мы тоже, — из Монтефальконе прибыл нарочный. Он привез два письма, и оба они хранятся в архивах города.

Одно было от брата капитана — Клауса. Собственно, даже не письмо, а открытка, в верхнем углу которой черным карандашом было нарисовано как-то уж очень по-детски темное крыло.

«Ангел смерти призывает меня, и я лечу к нему. Прощай, Зепп, брат мой».

Вместо подписи стояла одна буква «К».

Другое послание было из канцелярии полковника Шеера.

«Сезон охоты окончен.

Завтра к закату либо давайте свою добычу, либо являйтесь сами».

Подписи не было. Капитан перечел оба послания по нескольку раз, затем положил в свой архив. После чего он достал рукопись «Бескровной победы» и разорвал каждую страницу на мелкие кусочки — одну за другой, потом сжег их, а потом заплакал. Было еще светло, когда он пролил первую слезу, и плакал он до тех пор, пока не стемнело, — даже на другом конце площади слышно было, как он плакал. Он плакал о брате, но прежде всего о самом себе, и, услышав эти рыдания, мы испугались, потому что человек, который плачет, способен на любое зло.

* * *

В дневнике капитана в тот вечер появилось пять записей. И мы предлагаем их вашему вниманию такими, как они есть. Никто у нас здесь не видит в них никакого смысла — все только гадают, но наверняка найдутся люди поумнее нас, которые разберутся в этом. А здешние жители почти все считают, что фон Прум — в ту пору, во всяком случае, — был не в своем уме.

«1. ГАМЛЕТ УМЕР.

2. Я решил присоединиться к старине Фрицу.