Тайна семейного архива

– Не знаю… Нет, не было. Тогда летом, как только всех оттуда отправили, меня папа сам туда посылал, он все беспокоился о каких-то негативах. Их надо было найти в развалинах комендатуры или у него на служебной квартире. Но я их так и не нашел, слишком все было разгромлено. Танками перепахивали… А теперь там чьи-то конюшни и луга с лошадьми. Я очень хорошо помнил расположение: два холма и между ними ручей. Этой ночью я все обошел там. Потом долго сидел, курил и думал обо всей этой истории с кольцом и Марихен. И на многое посмотрел по-другому.

– Но ведь тебе было тогда всего девять лет, – задумчиво произнесла Кристель. – Когда мама разводилась с отцом, я, например, помню только, что ты все время брал меня гулять в Марбах и читал вслух Шиллера, а бабушка все вышивала чайные розы…

– Тебя оберегали, а тогда была война и все жили на пределе, обнаженно, обостренно, потому что никто не знал, что будет завтра. Я вспомнил сегодня ночью, как однажды той весной проснулся, потому что у нас в детской было очень жарко, и услышал, что напротив, в комнате Марихен, – смех. Тихий такой, счастливый смех. Я, помню, тогда еще подумал, что, наверное, она читает ту смешную книжку про пастора Плюца, которую я ей дал… И еще я вспомнил, как по утрам она все время бежала в ванную и закрывалась, а у нас никто никогда не закрывался… И мне все говорила, что я счастливый, похож на отца. Поглядит так долго-долго, по щеке погладит и начнет целовать… Потом, после дня рождения Гитлера, когда папа остался в лагере уже до тех пор, пока его не привели домой под конвоем, она стала совсем грустная, как неживая. И потом… потом, перед самой тюрьмой, когда Марихен уже уехала, у него с мамой была страшная ссора, мама все кричала про какую-то фотографию в столе, топала ногами и называла его животным и еще таким непонятным мне тогда словом «извращенец». Она стала всячески настраивать против него Адель… И вот я сидел и думал, что от отца ничего не осталось. Даже его лагеря. Мама никогда, до самой смерти не говорила о нем, Адельхайд выросла в убеждении, что ее отец – никчемный, слабовольный, пустой человек. Могилы нет, памяти нет… – Хульдрайх залпом выпил бокал. – А где-то живет эта женщина и тоже, может быть, проклинает его.

– Нет, – твердо ответила Кристель. – Она не проклинает. Она любит вас всех.

– Я все пытался представить, каково ему было любить русскую, рабыню, девушку из глухой деревни, которую мать, как щенка, учила есть из тарелки и прилично одеваться. Как жаль, что у них не осталось ребенка! – вдруг с тоской воскликнул Хульдрайх. – Отец был таким нежным, он только почему-то не любил Адель, даже когда мама еще носила ее, я даже в пять лет запомнил, как он вздрагивал, словно ощетинивался, и всегда уходил, если мама что-то говорила о будущем малыше или, когда приходили гости, хвасталась своим большим животом… Теперь, наверное, я должен поехать к Марихен и узнать все окончательно, – словно спрашивая совета у племянницы, закончил он.

Кристель опустила голову.

– Тебе не надо туда ехать. Ты увидишь не Марихен, а тяжелую, грубую, сильно обиженную на жизнь и уставшую от нее старуху. И что она сможет рассказать? Голые факты? Зачем они тебе? А чувства и даже память о них умирают. – В голосе Кристель было нечто такое, что заставило Хульдрайха оторваться от отцовского лица.

– Ты летишь в Россию, потому что там тебя ждет мужчина?

– Да.

– Он русский и любит тебя?

– Да, он русский. Но это я его люблю.

Хульдрайх нахмурился и достал измятую и почти пустую пачку сигарет.

– Но ты… надеешься?

– Не знаю. Наверное. Иначе я не сидела бы сейчас в аэропорту. Впрочем, я должна еще привезти к нам ту девочку, о которой тебе говорила. Она уже в Санкт-Петербурге, а жить будет с Кноке.

– Это хорошо. Только я забыл, как ее зовут.

– Ольга.

– Ольга… Это, кажется, что-то скандинавское? Но ты увидишь Марихен?

– Я не знаю, – честно призналась Кристель. – Как получится. Пора, посадку объявляют уже третий раз. – Она спрятала фотографию, встала и обняла Хульдрайха. – Не расстраивайся и не жалей ни о чем. Дедушке выпала редкая доля, такие падения и взлеты, которых нам не испытать. И, наверное, несмотря ни на что, он был счастлив. Пожелай же этого и мне, несмотря на… И не провожай, я сама.

* * *

В Петербурге стояла необыкновенная жара, и первым ощущением Кристель, когда она сошла с трапа на прогибавшийся под ногами асфальт, была душная влажность. Ей даже показалось, что она попала в оранжерею. Затем, буквально через несколько минут, ее стало преследовать ощущение грязи: пыль густой маской ложилась на лицо, а руки, только что бывшие идеально чистыми, покрывались какой-то липкой пленкой. Кристель долго выглядывала Сандру, но ее нигде не было видно. В растерянности стояла она с двумя огромными, свиной кожи чемоданами и в недоумении наблюдала, как редеет толпа. Когда же поток встречающих франкфуртский рейс схлынул, она увидела Сергея. Он стоял почти рядом, у стойки для заполнения деклараций, в какой-то немыслимой позе, легко и непринужденно удерживая свое медвежье тело, и читал. Кристель долго смотрела на его ушедшее в себя и, как всегда, усталое лицо и не могла произнести столько раз в тоске произносимое имя.

Наконец, сама не слыша своего голоса, поднеся руки к стиснутому спазмом горлу, она позвала: «Сергей». Он вздрогнул, как большой настороженный зверь, захлопнул книгу, нашел Кристель глазами и потянулся к ней весь, улыбаясь широкой, застенчивой улыбкой, поднимавшей обычно опущенные уголки рта.

Через минуту они зачем-то сдали вещи в камеру хранения и вышли в беззвездную, пахнувшую бензином и дорогой темноту. Сергей о чем-то долго разговаривал с шофером такси, горячась и убеждая, а потом быстро толкнул Кристель на заднее сиденье.

– Деньги вперед, – скрипуче заявил шофер.

– А, черт с тобой! – Сергей отдал ему пачку купюр. Кристель же, удивленная таким диким разговором, ждала, когда можно будет скрыться не только от всего мира, но и от самой себя в кольце жарких рук под тяжело опущенными плечами.

Блаженная, немая темнота наступила, и нежила, и длилась. Когда Кристель немного пришла в себя и смогла оторвать лицо от джинсовой рубашки, то увидела, что машина несется не по призрачным ночным улицам, а по пустому шоссе, вокруг которого стеной стоит густой лес.

– Сережа, разве мы едем не… к Сандре? – еле слышно прошептала она, не решаясь произнести «к тебе».

– Нет, мы едем куда глаза глядят, – усмехнувшись, ответил он. – На север, в лес, места везде много.

И Кристель успокоилась, представив какой-нибудь очаровательный отельчик на берегу тихого озера, где Сергей решил подарить ей их настоящую встречу. Было около часу ночи. А спустя еще полчаса машина затормозила на пустом месте, они вышли, и шофер, покрутив пальцем у виска, зло развернулся и умчался обратно. Ни мотеля, ни гастхауза нигде не было видно – их окружала непроглядная, уже начинавшая остывать ночь.

– Ну, теперь еще пару километров пешком, и все будет хорошо, – бодро проговорил Сергей и, взяв Кристель за руку, шагнул с шоссе прямо под сосновые ветки. – Не бойся, это Пянкюля, такое местечко, раньше было финское, а теперь вот уже полста лет наше. Я здесь проводил каникулы в детстве и знаю его как свои пять пальцев.

Кристель шла за ним, и постепенно страх уходил, сменяясь детским ощущением сказки. Она шла, как Мальчик-с-пальчик за великаном, под ногами пружинила хвоя, порой сладко и призывно пахло какими-то ночными цветами, вероятно, с болот, свистели птицы, а где-то далеко, в прозрачной ночной тишине катилась бойкая каменистая река. Уже не выдерживая этой слишком реальной нереальности, Кристель замедлила шаг и спросила, звучанием человеческого голоса возвращая себя в настоящий мир:

– Сережа, неужели отель так далеко и к нему нет подъезда?

В ответ она услышала громкий раскатистый смех, словно на ее вопрос рассмеялся сам лесной царь.

– Какой отель? Хорошо, если тут сохранилась хоть пара изб, ну, домов! Кстати, мы уже почти пришли. Видишь ручей? – Он махнул рукой в темноту, и, прислушавшись, Кристель уловила легкий плеск. – Посиди здесь, я скоро вернусь.

Она покорно опустилась на сухой мох, понимая, что ее единственное спасение – верить безоглядно всему, что бы ни говорил и ни делал Сергей. Ручей журчал почти успокаивающе, и Кристель даже вспомнила про свои грязные руки. Она протянула их навстречу лепечущей воде, и тут же в ужасе и омерзении отдернула: пальцы натолкнулись на что-то твердое и скользкое. Тогда она заставила себя закрыть глаза и ждать, не двигаясь и не думая.