Тайна за семью печатями
Шрифт:
Валентина, следившая за костром, над которым закипала в походном котелке вода для чая, тоже посмотрела на своих подопечных, овчарку и пса-гиганта.
— Да, похоже, — согласилась она. — Знать бы, что именно.
— А ты разве не знаешь их языка?! — изумился Андрюшка. — Ты же столько времени их дрессировала! Как ты с ними объяснялась?
Валентина-Виолетта смутилась.
— Видишь ли, они такие понятливые, что им достаточно знать наш язык. Разумеется, в общих чертах я их гавки и мявки тоже понимаю, но не так дословно, как они понимают нас.
Андрюшка презрительно сощурился.
— Вот я обязательно выучу язык моих тигров, львов и крокодилов! И
— Вряд ли такое возможно, — сестра сняла с костра котелок с кипятком и отставила в сторону.
Андрюшка насупился.
— Ты не веришь, что я стану великим дрессировщиком? — с обидой спросил он. — Вот увидишь, завтра наши прогонят захватчиков, война закончится, и я начну готовиться!
Взрослые тяжело вздохнули. Они-то понимали, что война делает только первые разрушительные шаги по их стране, и сколько она продлится, сколько потребует жертв — неизвестно. Возможно, годы… Возможно, миллионы… Уж слишком силён и беспощаден враг. Был только вечер 22 июня 1941 года. Подходил к концу лишь первый день войны (из 1418 — но об этом никто пока не знал). Этот страшный день уже разрушил их семью.
— Ты обязательно станешь великим дрессировщиком, — успокоила Валентина младшего братишку. — Я имела в виду, что человеку не дано выучить язык зверей.
— Кому-то, может, и не дано, — фыркнул Андрюшка и с вызовом добавил: — Поэтому дрессировщики и делятся на великих и обычных!
Сестра улыбнулась, а мама Тамара поддержала сына:
— Конечно, так и есть! Мы ещё будем гордиться тобой и аплодировать громче всех.
Андрюшка обвёл взрослых подозрительным взглядом: не подшучивают ли над ним — и снова переключил внимание на питомцев, силясь понять, о чём таком они рассуждают.
***
Из громкоговорителя, установленного на площади, неслись бодрые аккорды военных маршей, периодически прерываемые обращениями к местному населению. От селян требовалось: не ходить в тёмное время суток по улицам без специальных пропусков; сообщать, если увидят в посёлке или у соседей кого-нибудь чужого; с каждой дойной коровы и козы сдавать ежедневно по стольку-то литров молока… Пунктов было много. За неисполнение любого из них полагалось суровое наказание — расстрел. На каждом заборе, на каждой калитке появились листовки с теми же предупреждениями. Страшное слово звучало часто, но никто не верил, что за какие-то пустяки действительно можно лишить мирного человека жизни. Пока…
Пока жителей опять не собрали на площади. В центре стояла их односельчанка, молодая женщина. Она жмурилась на солнце, пытаясь вглядеться в лица выстроившихся напротив неё солдат. Люди заволновались, загудели в непонимании. На крыльцо каменного здания взошёл офицер (не тот, что накануне устроил «цирковое представление» с метанием ножей, та воинская часть уже покинула село, и в нём расположилась новая, тоже временно, ведь захватчики всё прибывали, всё дальше прокладывали себе путь по чужой земле). Чёрная с иголочки форма сидела на офицере как влитая, до зеркального блеска начищенные сапоги слепили глаза, как и блестящая пряжка ремня, и серебряный крест на кителе, под самым подбородком, и раскинувший крылья орёл на фуражке с высокой тульей. Над козырьком белела нашивка — человеческий череп. Правда, разглядеть такие детали могли лишь те, кто стоял в первом ряду, прямо за спиной солдат, выстроившихся перед женщиной. Они же могли разглядеть испуганно-растерянное выражение на лице своей односельчанки.
Офицер заговорил, и гул в толпе стих: все старались услышать
и понять, зачем их снова собрали.— Этот женщина хотеть отравить доблестный германский воин, — указательный палец в чёрной перчатке вытянулся в сторону обвиняемой.
— Ды не ж, не, гэта каза малады палыну наелася, вось малако і гарчыць (Да нет, это коза молодой полыни наелась, вот молоко и горчило), —срывающимся от волнения голосом пыталась оправдаться «злодейка».
Серые, как небо в сумрачный день, глаза офицера остановились на лице молодой женщины. Она смотрела на него умоляюще, то и дело косясь на винтовки, которые солдаты пока держали у своих ног.
Офицер перевёл взгляд на другого, тоже офицера только в серо-зелёной полевой форме, стоящего внизу около крыльца, и едва заметно кивнул головой.
Выстрелы прозвучали как один и словно поразили всю толпу жителей — так тихо стало на площади. В этой тишине было слышно, как с глухим стуком упало тело их односельчанки.
— Так быть с каждым, — отчеканил офицер в чёрном мундире.
В подавленном молчании все стали расходиться по своим избам, закрывая рты плачущим от страха детям. Угрозы в белеющих на заборах листовках уже никому не казались нелепыми…
Мартин, Альма и цирковые узнали о случившемся поздно вечером, когда Аслан вернулся от опекавшей их селянки с порцией продуктов. Гибкий, неслышно ступающий, умеющий растворяться в темноте горец лучше остальных подошёл на роль «снабженца», а потому именно ему досталась и другая роль — рассказывать новости, которые сообщала хозяйка дома.
— Вот и ответ. Людей привлекать нельзя. Это для них слишком опасно, — подвёл черту Мартин.
Глава 27. Начало операции
Возвращение домой было невесёлым, ведь никаких сведений о пропавших найти не удалось. Саша уныло поплёлся к Вовке Менделееву, который в ожидании друга категорически отказался от поездки на дачу, — делиться с ним грустными новостями, а точнее — отсутствием каких-либо новостей. Брысь, в отличие от хозяев, не считал поездку полностью неудавшейся. Он рассказал Савельичу и Рыжему о своих странных сновидениях, больше похожих на явь, и предположил, что Мартин с Альмой живы. Во всяком случае — пока. Слово «пока» никому не понравилось, особенно Пафнутию, как всегда подслушивавшему, что происходит в квартире приятелей.
— Между прочим, — воспользовался телепатией «м.н.с.», — пока вас не было, вернулся его сиятельство.
— Вот как? — обрадовался Брысь. — Хотя… какая от бесплотного духа польза…
— Никакой, — со вздохом подтвердил знакомый старческий голос, и Яков Вилимович «проявился» сидящим в Сашином кресле. Его сиятельство был «при параде», то есть в зелёном кафтане с голубой лентой и орденами.
Брысь задумчиво посмотрел на сияющие драгоценные камни, которыми были усеяны боевые награды бывшего фельдмаршала:
— Ваше сиятельство, а где вы были во время войны?
Призрак графа Брюса какое-то время молчал, погрузившись в воспоминания.
— В разных местах… И в Питер-бурхе, он в то время Ленинградом именовался. Но… не смог долго невыносимые страдания жителей его наблюдать… И в Москве-матушке, когда враг у самых окраин её стоял… И в Кёнигсберге, Калининграде нынешнем (при упоминании города, в котором он провёл однажды целых три года, карауля Янтарную комнату*, Брысь так сильно вытаращил глаза цвета того самого «солнечного камня» **, что стал немножко похож на Рыжего, чьи глаза всегда были гораздо больше, чем у нормальных котов).