Тайна Змеиной пещеры(Повесть)

Бывал Михайло на волосок от беспамятства, собирал последние силенки, чтоб встретиться взглядом с Эсмой. Она стояла окруженная молчанием, глядела на Михайлу гордыми глазами, всякий раз возвращая ему утраченные силы.

Молчаливыми были проводы из табора. Боялся Михайло, что упасть может, садясь на коня. Пронесло, пролетело. Сняла Эсма со своего плеча кофту-распашонку, протянула мужу. Но Михайло отстранил ее руку с кофтой, не принял жалости, не стал срамиться перед табором. Поднял к себе на коня Сережку, увез малиновые рубцы себе на память.

У степной речушки напился Михайло ключевой воды. Эсма ласковыми руками смыла с него кровавые подтеки, горячими губами исцелила лопнувшую бровь.

Ноют рубцы на спине, на руках, на плечах. Да пройдет время и, глядишь, заживут они. Не срастется никогда больше его привязанность к своему цыганскому роду. Рассекли ее надвое. Кабы не Эсма да не Сережка, не выдержало бы сердце, кинулся бы на землю и, распластавшись, взревел бы медведем. Как преданно и влюбленно глядят они на него. Платят ему за то, что он дорогой ценой выкупил их.

Не хотелось Михайле понапрасну тратить слов. Нет их, таких горячих, чтоб могли про любовь сказать сильнее, чем о ней говорят глаза. И молчать ему не моглось. И тогда впервые за всю дальнюю дорогу шевельнул он запекшимися непослушными губами. Вот-вот из-за пригорка откроется знакомая долина, перехваченная лентой реки. Покажется село, к которому он навеки приворожен. Эсма заметила движение его губ и все поняла. Разве ж не поняла? Разве ж не от той понятливости ее сердца по темным щекам Эсмы скатились две слезинки-сиротинки? Эсма догадалась обо всем, что творится на сердце у Михайлы и намекнула ему его любимой песней. Она запела так тихо, что до Михайлы едва доносились слова:

В первый раз тебя увидел, Чистоту твою предвидел.

И тогда Михайло, проглотив распиравший горло комок, в одно дыхание подхватил запев:

Да, я предвидел, Моя, моя дорогая.

От сладких слов песни смягчились у Михайлы губы, отошли и стали податливыми. Теперь он мог приподнять песню на полголоса выше, что и сделал. Хотелось, чтоб долетела она до узких левадинских улиц, до слуха самого Григория Ивановича. Пусть он увидит их с Эсмой и встретит.

Левада тишиной своих улиц удивило Михайлу. Ах, война, война, до чего ж ты придавила сердце добрым людям!

Не знал Михайло, что нет больше в селе того, к кому он торопился, ради кого выдержал испытание кнутом.

Дарья Степановна испугалась не на шутку вида Михайлы.

— Господи! За что?

— Мальчонку у табора выкупал.

— А Григорий Иваныч ушел на фронт.

Михайло сказал, что догонит его. Соберет свою цыганскую кузню и догонит. Будет Григорию Ивановичу снаряды подвозить, колеса к пушкам ремонтировать. Эсма будет солдатам раны врачевать, она живительные травы знает.

Сережку Дарья предложила оставить ей на попечение. Пусть себе рядом с Антоном будет. На том и порешили. Наскоро пообедав, Михайло с Эсмой запрягли лошадей в бричку и уехали догонять председателя.

Глава восьмая

На тридцатый день войны в Леваду возвратился Яшка Курмык. Семь дней и ночей добирался он до Киргизии. Для него война началась в дороге. «Такое половодье творилось в поездах, — говорил Яшка, — как будто лед тронулся».

Впервые ребята услышали от Яшки непонятное слово: эвакуация.

Яшка говорил его без запиночки, а Антону, Ваське и Сергею пришлось потренироваться.

Прошел дождь. Ребятам стало в ночном неуютно. Курень они соорудили жиденький — так, лишь бы курень. Он промокал, да еще и подмыло его. У самого шляха разожгли костер. Кизяки гореть не хотели, — дым стлался от них по земле.

Лошадей в табуне было немного. Хороших забрали в Красную Армию, остались те, что похуже да с маленькими жеребятками.

Яшка в первую же ночь после возвращения из Киргизии отправился с ребятами. Сидели вокруг чадившего костра, дышали пахучим дымом и говорили безумолку.

— Батю я застал дома, — рассказывал Яшка. — Но повестка уже лежала у него в кармане. Два дня пожили мы с ним. Он на фронт, и я хотел было с ним. Не вышло. Встретился со своими пацанами. Все по горам лазят. Добрались до Змеиной пещеры. Я думал в разгар лета туда не войти. А оказалось совсем наоборот. Змеи в это время расползаются по ближним расщелинам. Идем, светим фонариком. Прошли мимо надписи «уркум-мукру». И вдруг слышим где-то рядом в глубине пещеры: «Тик-так, тик-так». Как маятник. Даже жутковато чуть-чуть стало. Сбились, как овечки, в кучу. Ну, говорю, братва, пошли дальше.

Пещера все тянется. Проходим — будь, что будет. Посветили, а это не маятник, а вода сверху капает. Дух перевели и снова идем.

Начался завал. Двинулись на четвереньках. Наткнулись на огромный камень. Хотели дальше карабкаться, но тут я заметил, что под камнем лежит что-то. Отмел пыль, а там сверток. Развернули, а в нем вот это…

Яшка открыл полу потертой кожаной куртки и стал шарить за пазухой. Ребята потянулись к нему и увидели такое, глазам своим не поверили: на Яшкиной ладони чернел, поблескивая, пистолет.

Антон протянул руку, прикоснулся и тут же отдернул ее, как будто обжегшись. Ведь, не самопал у Яшки самодельный, а пистолет.

— Яшка-а, — протянул Антон, — настоящий, да?

— Если не веришь, загляни в ствол, а я нажму на спуск, и ты увидишь, как вылетает пуля.

— Яшка-а, — подал голос Васька. — Почему же вы не сдали его в милицию?

Яшка деловито взвесил пистолет на руке и снова отправил его под куртку. Наверно, там был карман.

— Милиция — что, недалеко от того места пограничники на заставе живут. Мы сразу догадались, кто мог спрятать пистолет: диверсант. Я подумал, подумал и говорю, пацаны, я еду на фронт, пистолет мне пригодится. У пограничников свои есть. Так обрадовался находке, что и про ржавый камень позабыл. А во второй раз сходить не удалось.

Когда с отцом уезжали, ребята провожали нас. Мы договорились, что они пойдут на заставу и обо всем расскажут.

— А если не рассказали? — усомнился Васька.

Яшка присвистнул.

— Еще как рассказали! Во, видели? — Он задрал рубашку, повернулся, и ребята различили на Яшкиной спине черные, рваные полосы. — Уже подживает, — небрежно заметил Яшка. — Едем с отцом в товарняке. На вторые сутки подходят к вагону двое. Милиция не милиция, что-то в этом роде. «Товарищи, — говорят, — нет ли в вашем вагоне парнишки? Зовут Яшкой, едет с отцом на фронт». Батя на меня — зырк. «Не тебя ли ищут?» — спрашивает. Ясное дело — меня. Я нарочно всю дорогу под окошком сидел. Р-раз — и на руку. Лечу вниз головой, а спина по доскам — и-эх. На путях — эшелоны. Я и пошел нырять под вагонами. Слышу, бегут. А тут еще один эшелон. Я под него — а он возьми и тронься. Тут я и присел между рельсами. Чего делать? Была не была — как сигану между колес… и, понимаешь, выскочил. Отбежал и только тогда почувствовал: больно и рубашка липнет. Оглянулся на поезд, под которым сидел, а он все быстрее, быстрее. Страшновато стало — мог бы под колесо угодить. Ну, а дальше — на попутных машинах, пешком. Потом снова на поезд прицепился, ехал на крыше, как барон. Днем жарко, а ночью ничего, хорошо. Только жрать хочется.