Тайная сила

Он обвел взглядом дорогу; на той стороне раскинулся кампонг под балдахином пальм, и в нем бамбуковая хижина, где им откроют…

– Хаджи? Где, Додди? Я никого не вижу.

– Он шел по дороге, он обернулся, он нас заметил, я видела блеск его глаз, и он зашел за те деревья, в кампонге…

– Милая, я ничего не видел…

– Он там, он там, мне страшно, страшно… О Адди, давай вернемся…

По его красивому лицу мавра пробежала тучка: он уже представлял себе, как дверь хижины в кампонге открывается, ее открывает старуха, которую он знал и которая была от него без ума, как любая женщина, от его матери до маленьких племянниц.

Он еще раз попытался ее уговорить, но она не хотела, она остановилась и стояла как вкопанная. Тогда они повернули обратно, и еще сладострастнее стали тучи, еще ниже опустился горизонт, и сгустился бархатистый пух ночи, похожий теперь на снег, теплый снег, чернее черного стали плюшевые махры высоких казуарин. Большой дом стоял бледным пятном, неосвещенный, погруженный в сон. Адди молил, заклинал ее не оставлять его этой ночью одного… И она уже сдалась, и пообещала, и обняла за шею… но опять вздрогнула и закричала:

– Адди… Адди… вон там, опять… человек в белом…

– Везде тебе мерещатся хаджи! – усмехнулся он.

– Вон там, смотри!

Он посмотрел и правда увидел, как по неосвещенной передней галерее к ним приближается белая фигура. Но это была женщина…

– Мама! – испугалась Додди.

Да, это была Леони, и она медленно шла к ним.

– Додди, – тихо сказала она. – Я тебя где только не искала. Я так волновалась. Я не знала, где ты. Разве можно идти гулять в такой поздний час? Адди, – продолжала она с материнскими нотками в голосе, словно обращаясь к двум детям, – как ты мог так поздно повести Додди на прогулку? Пожалуйста, не делай так больше! Я знаю, что ничего плохого вы не задумали, но если бы кто-то увидел! Пообещайте мне, что это не повторится!

Она умоляла их с нежностью, ласково упрекая, показывая, что понимает их, знает, как пылко их взаимное чувство в эту волшебную, полную пуха ночь, и тут же прощая их. Она казалась ангелом, с этим круглым белым лицом, обрамленным длинными волнистыми волосами, в белом шелковом кимоно, охватывавшем ее тело пластичными складками. И она прижала к себе Додди, и поцеловала ее, и вытерла слезы на ее детских глазах. А потом нежно подтолкнула Додди в направлении ее комнаты в одной из пристроек, где у нее было безопасное место для сна между другими комнатами, где спало множество дочерей и внуков старой мефрау де Люс. И пока Додди, тихо всхлипывая, шла в свою одинокую комнату, Леони продолжала разговаривать с Адди, ласково упрекая его, нежно предупреждая, теперь уже как сестра, а он, этот красивый коричневокожий мавр, стоял перед ней, смущенный, но уверенный в себе. Они находились в сумраке темной передней галереи, а за ее пределами пышная ночь курила ладаном любви и спускающейся пухом тайны. Она упрекала, и предупреждала, и говорила, что Додди еще дитя и что этим нельзя пользоваться… Он пожимал плечами, оправдывался, уверенный в себе: точно золотой песок сыпались на нее его слова, а глаза сверкали тигриным блеском. Убеждая его впредь пощадить бедную Додди, она поймала его руку – его руку, в которую была влюблена, – его пальцы, ладонь, которые сегодня утром в смятении хотела целовать, и она пожимала эту руку, едва не плача, умоляя пощадить Додди… И он вдруг понял, и бросил на нее свой молниеносный взгляд дикого зверя, и увидел, что она красива, увидел, что она женщина, молочно-белая, понял, что она жрица, причастная к тайному знанию… И он тоже говорил о Додди, подходя к ней вплотную, ощущая ее, сжимая ее руку в своих ладонях, показывая ей, что понимает. И все еще полуплача и умоляя, она повела его за собой и открыла свою комнату. Он увидел тусклый свет и ее служанку, Урип, выскользнувшую через другую дверь на улицу и легшую там спать на коврике, как преданное животное. И тогда Леони улыбнулась ему, и он, соблазнитель, удивился сиянию улыбки этой белокожей и светловолосой соблазнительницы, скинувшей свое шелковое кимоно и стоявшей перед ним точно скульптура, обнаженная, с раскинутыми ему навстречу руками…

Урип, за дверью, прислушалась. И уже хотела заснуть, воображая те красивые саронги, которые ей завтра подарит кандженг, но вздрогнула, увидев идущего по двору и исчезающего в ночи хажди в белом тюрбане…

IV

В тот день в Патьярам должен был прибыть с визитом регент Нгадживы, младший брат Сунарио, поскольку мефрау ван Аудейк уезжала на следующее утро. Его поджидали в передней галерее, покачиваясь в креслах-качалках вокруг мраморного стола, когда с длинной дороги, обсаженной казуаринами, донесся стук колес его экипажа. Все встали. И теперь стало особенно ясно видно, с каким благоговением относятся все яванцы к вдовствующей раден-айу, состоящей в близком родстве с самим сусухунаном, потому что регент, выйдя из экипажа, прежде чем приблизиться к ней на шаг, опустился на пятки на первой ступеньке лестницы и с глубоким почтением сделал знак сембы, но еще ниже, выражая еще большее смирение, согнулся придворный из его свиты, державший над ним закрытый бело-золотой пайонг, подобный солнцу со сложенными лучами. И эта старая женщина, принцесса Соло, вновь увидевшая перед собой дворец времен своей молодости, подошла к нему, поприветствовала и пригласила в дом – по-явански, на языке, принятом во дворцах яванской знати, которым говорят друг с другом князья, равные по знатности, после чего регент поднялся и приблизился к стоявшим позади нее. Первой он поприветствовал жену резидента, вежливо поклонившись ей, но это было ничто в сравнении с его приветствием раден-айу… Он сел между мефрау де Люс и мефрау ван Аудейк, и потекла неторопливая беседа. Регент Нгадживы принадлежал к совсем другому типу людей, чем его брат Сунарио: он был крупнее, грубее и совсем не похож на куклу ваянг. Будучи младшим братом, он тем не менее выглядел старше Сунарио: черты его лица стали жесткими от сжигающей его страсти, глаза воспалились от страсти к женщинам, вину, страсти к опиуму и, главное, страсти к азартным играм. И какая-то невысказанная мысль, казалось, мерцала в этом вялом разговоре, лишенном направления и немногословного, в котором то и дело чеканилось учтивое «да»: са-я, са-я, за которым все они скрывали свои тайные желания… Разговор шел по-малайски, потому что мефрау ван Аудейк не решалась говорить по-явански, на этом изящном и трудном языке, богатом нюансами и формулами этикета, на котором ни один голландец не решится разговаривать со знатными яванцами. Говорили мало, неспешно покачивались в креслах-качалках, вежливые улыбки на лицах изображали заинтересованность в общей беседе, хотя на самом деле только мефрау де Люс с регентом обменивались время от времени несколькими словами… покуда де Люсам – старой матери семейства, сыну Роже, темнокожим невесткам – еще удавалось сдерживаться. Но вот, несмотря на присутствие мефрау ван Аудейк, они обменялись смущенными улыбками, в то время как слуги обносили всех напитками и выпечкой, вот они, несмотря на всю свою учтивость, перекинулись несколькими быстрыми фразами по-явански, исключив Леони из разговора, после чего мать семейства, сама сгорая от нетерпения, спросила у гостьи, простит ли она их, если они немного поиграют. И тут все взгляды обратились к жене резидента, человека, облеченного властью, который, как они знали, ненавидел их увлечение азартными играми – их пагубную страсть, подрывающую величие яванской знати, которое ван Аудейк всеми силами старался поддерживать, вопреки им самим. Но Леони, слишком безразличная, даже не попыталась удержать их хоть одним словом, одной тактичной шуткой, чтобы поддержать мужа: она, раба своей собственной страсти, предоставила им быть рабами их страсти и вкушать сладость этого рабства. Она только лишь улыбнулась и ничего не возразила против того, чтоб игроки удалились в полутень широкой внутренней галереи. Дамы принялись с жадностью пересчитывать свои деньги в платочке и разменивать их у мужчин, затем все сели за один стол; то вглядываясь в карты, то вглядываясь друг другу в глаза, они играли, играли, играли без конца, выигрывая, проигрывая, то загребая монеты, то доставая их из своего кармана; платочки с деньгами то и дело развязывались и завязывались в полной тишине, только светлые прямоугольники карт мелькали в полутьме внутренней галереи. Играли ли они в «двадцать одно» или в местную игру setoter? Леони, безразличная, чуждая этой страсти, не знала и лишь радовалась, что Адди остался с ней, а Тео смотрел на него с ревностью. Знал ли Тео, догадывался ли он, всегда ли Урип будет молчать? Леони наслаждалась своими ощущениями и хотела их обоих, она хотела белого и коричневого вместе, а то, что Додди сидела с другой стороны от Адди и качалась, качалась на своем кресле, едва не теряя сознания, доставляло Леони острое и нехорошее удовольствие. Что может быть в жизни прекраснее, чем так вот подчиняться своей жажде чувственного изобилия? Леони была не амбициозна и потому безразлична к высоте своего положения – она, первая женщина в большой административной области, с радостью уступившая свои обязанности Еве Элдерсма, она, не придававшая значения тем почти княжеским почестям, с которыми ее приветствовали сотни и сотни людей на официальных приемах в Лабуванги, в Нгадживе и других городах, и посмеивавшаяся в часы своих порочных розовых мечтаний с романом Мендеса в руке над чрезмерностью местного этикета, делавшего жену резидента едва ли не королевой. У нее не было других амбиций, кроме как быть женой своего мужа, которого считала достойным человеком, не было другой душевной жизни, кроме служения своему телу, подобно Афродите, жрице самой себя. Какое ей дело до того, что они там играют в карты, что регент Нгадживы разрушает свою личность! Ей казалось, наоборот, важным видеть, как это саморазрушение отражается на его потрепанном лице: она будет еще лучше ухаживать за собой, она попросит Урип сделать ей массаж лица и тела, пусть Урип приготовит ей еще больше этой белой мази из рисовой муки, этого чудо-крема, волшебного бальзама, тайну которого знала только Урип, крема, делавшего тело упругим и гладким и белым, как плод мангостана [49] . Ей казалось важным смотреть, как регент Нгадживы сгорает, точно свеча, осоловевший и отупевший от женщин, вина, опиума, игры в карты, наверное, от игры в карты больше всего, от отупляющего всматривания в карты, от азартной игры, в которой он вычислял шансы, не поддающиеся вычислению, суеверно вычислял, высчитывал по системе петангана [50] , в какой день, в какой час он должен играть, чтобы выиграть, сколько человек должно участвовать в игре, сколько денег надо поставить на кон… Леони то и дело бросала украдкой взгляд на лица игроков во внутренней галерее, потемневшие от полумрака и азарта, и представляла себе, что сказал бы ван Аудейк, если бы она ему об этом рассказала… Зачем он так переживает из-за разорения семьи регента? Но ей-то, Леони, какое дело до его политики, да и вообще до политики Голландии, стремящейся укреплять авторитет яванской знати, через которую она управляет простыми яванцами? Какое ей дело до ван Аудейка, вспоминающего старого благородного пангерана и огорчающегося из-за явной деградации его детей? Ей не было дела ни до чего, кроме нее самой, Адди и Тео. Она обязательно скажет сегодня своему пасынку, своему светловолосому возлюбленному, чтобы он так сильно не ревновал. Его ревность слишком бросается в глаза, Леони видела, что Додди заметила неладное. А ведь вчера она, Леони, спасла бедняжку. Но сколько еще времени Додди будет изнывать от любви? Может быть, она должна рассказать об этой опасности ван Аудейку – она, добрая, заботливая мать?.. Мысли ее блуждали, утро было душное – утро одного из последних палящих дней восточного муссона, когда влажность из воздуха оседает жемчужными каплями на коже. Ее тело затрепетало. Оставив Додди с Адди, она позвала Тео пройтись по дому и упрекнула его, что он, в бессильном бешенстве, так заметно ревнует. Она сделала вид, что сердится, и спросила, чего он хочет…

49

Мангостан или мангустин (лат Garcinia mangostana) – вечнозеленое плодовое дерево.

50

Петанган – традиционный яванский метод счета времени и предсказания событий (сравнимо с календарем и гороскопом).

Они прошли в большую боковую галерею, там были обезьяны в клетке, вокруг – раскиданные шкурки бананов, которыми дети кормили зверьков.

Вот уже дважды пробил гонг, зовущий к рисовому столу, и в задней галерее все бабу сидели на пятках, растирая для каждого свой самбал. Но за игорным столом гонга, похоже, никто не слышал. Переговаривающиеся шепотом голоса вдруг стали выше и резче, так что Леони с Тео и Адди с Додди начали прислушиваться. Похоже, там произошла ссора между Роже и регентом, как ни пыталась их успокоить мефрау де Люс. Они говорили по-явански, но от недавней учтивости не осталось и следа. Они ругались, точно кули, обвиняя друг друга в шулерстве. То и дело слышался успокаивающий голос матери семейства, которой вторили ее дочери и невестки. Но вот резко опрокинулись стулья, разбился стакан, Роже, похоже, с силой швырнул карты на стол. Женщины в средней галерее зашикали на ссорящихся громкими голосами, тихими голосами, шепотом, послышались возгласы мольбы, возмущения. Во всех углах дома к происходящему прислушивались слуги, бесчисленное множество. Потом ссора стихла; какое-то время еще доносились длинные объяснения между регентом и Роже и женские голоса, произносившие: «Тссс… Тссс…» – женщины, стесняясь перед женой резидента, выглядывали, где же она сидит. В конце концов стало тихо и все спокойно расселись по своим местам в надежде, что ссора была не слишком слышна. И вот уже почти в три часа мефрау Де Люс, в чьих старческих глазах еще вспыхивали искорки азарта, усилием воли собрала все свое княжеское достоинство, вышла в переднюю галерею и, как будто ничего не произошло, пригласила мефрау ван Аудейк разделить со всеми трапезу.

V

Да, Тео знал. После рисового стола он поговорил с Урип, и хотя служанка сначала все отрицала, боясь лишиться обещанных саронгов, долго лгать, тихонько повторяя «нет, нет, нет», она не смогла. И в тот же день, еще до наступления вечера, Тео, неистовый от ревности, пришел поговорить с Адди. Но его успокоило безучастное равнодушие этого красивого юноши, похожего на мавра, настолько пресыщенного своими победами, что дух соперничества стал ему полностью чужд. Его успокоило полное отсутствие каких бы то ни было мыслей в голове у соблазнителя, который все забывал, едва кончался час любви, забывал настолько естественно, что в глазах его было написано одно лишь наивное удивление, когда Тео, весь красный, яростный, ворвался к нему в комнату и, стоя у его кровати – в которой Адди лежал полностью раздевшись, как всегда во время сиесты, молодой, крепкий, как бронза, великолепный, как античная статуя, – стал угрожать, что даст ему пощечину… Удивление Адди было настолько наивным, безразличие настолько естественным, он настолько полностью забыл вчерашний час любви и настолько искренне рассмеялся при мысли о драке из-за женщины, что Тео успокоился и присел на край его кровати. И тогда Адди – бывший хоть и на несколько лет младше Тео, но несравненно опытнее – сказал ему, чтобы он так больше не делал, что нельзя гневаться из-за женщины, из-за любовницы, отдавшейся другому. И почти по-отечески, с сочувствием, похлопал Тео по плечу, и раз уж молодые люди многое узнали друг о друге, они продолжили этот разговор по душам. Они доверили друг другу и прочие тайны о женщинах, о девушках. Тео спросил Адди, собирается ли он жениться на Додди. Но Адди сказал, что не думает о женитьбе, что резидент не даст согласия, потому что не любит их семейство и считает их чересчур яванцами. В этих нескольких словах прозвучала его гордость тем, что он происходит из Соло, гордость ореолом, окружающим головы де Люсов. Адди в свою очередь спросил Тео, знает ли он, что в кампонге у него есть братишка. Тео никогда об этом не слышал. Но Адди уверил его: это сын его отца, родившийся еще в ту пору, когда старик служил контролером в Нгадживе; парень их лет, в котором не осталось ничего европейского; мать его умерла. Возможно, старик ван Аудейк и сам не ведает, что у него в кампонге есть сын, но сомнений нет, все про это знают, и регент про него знает, и пати [51] знает, и ведоно [52] знает, и самый последний кули знает. Доказательства нет, но то, о чем знают все на свете, настолько же верно, как существование самого мира. Чем этот парень занимается? Да ничем, только бранится, заверяя, что он сын кандженга туана резидента, которому на него наплевать. Откуда берет деньги на жизнь? Ниоткуда, что-то нагло выклянчивает у людей, что-то ему дают, и еще… и еще всякими делишками: ходит из дессы [53] в дессу, спрашивает, кто чем недоволен, и помогает составлять жалобы; или убеждает людей совершить хадж в Мекку и купить билеты на пароход очень дешевой пароходной компании, на которую втайне работает: он ходит в самые отдаленные дессы и показывает там рекламные картинки, а на них пароход с паломниками, и Кааба [54] , и могила пророка Мухаммеда. Так он и перебивается, часто бывает замешан в драках, однажды участвовал в разбойном нападении, иногда ходит одетый в саронг, иногда – в полосатый хлопчатобумажный костюм, ночует, где придется. Заметив удивление Тео, повторившего, что никогда в жизни не слышал о своем единокровном брате, и заинтересовавшегося им, Адди предложил сходить в кампонг, где этого брата, наверное, можно сейчас найти. Адди, развеселившись, быстро принял ванну, оделся в чистый белый костюм, и они отправились в путь, мимо тростниковых полей, в кампонг. В тени деревьев уже начинало темнеть, огромные бананы поднимали к небу свои листья, точно зеленые весла, а под величественными кронами кокосовых пальм прятались бамбуковые домишки – как в восточной поэзии, идилличные под крышами из пальмовых листьев. Большинство дверей уже были закрыты на ночь, а те, что еще не закрылись, открывали взору картину домашней жизни: смутные очертания лежанки с сидящими на ней темнеющими фигурами. Лаяли шелудивые собаки, дети, голые, с колокольчиками на животиках, разбегались по домам и смотрели через открытые двери; женщины не пугались, узнавая соблазнителя, они улыбались и играли глазами, пока он проходил мимо них во всем своем величии. Адди указал на дом, где жила его старая бабу, Тиджем, женщина, помогавшая ему и всегда открывавшая двери своего дома, когда ему требовалось остаться с кем-то наедине; она обожала его, как обожали его мать, и сестры, и маленькие племянницы. Он указал Тео на ее дом и вспомнил о вчерашней прогулке с Додди, под казуаринами. Бабу Тиджем узнала его и вышла навстречу, обрадовавшись. Она села перед ним на пятки, обняла его ноги, прижав их к своей увядшей груди, потерлась лбом о его колено, поцеловала белый ботинок, посмотрела на него с восторгом во взгляде: это ее прекрасный принц, ее раден, которого, тогда еще пухленького малыша, она качала в своих влюбленных объятиях. Адди похлопал ее по плечу и дал рейксдальдер, а потом спросил, не знает ли она, где сейчас си-Аудейк, с которым хочет повидаться его брат.

51

Пати (яванск.) – чиновник из числа местных жителей, по рангу следующий после регента.

52

Ведоно (яванск.) – то же, что «глава» (см. выше).

53

Десса – административная единица крупнее, чем кампонг.

54

Кааба (араб. «куб») – мусульманская святыня в виде кубической постройки во внутреннем дворе мечети Масджид аль-Харам (Заповедная мечеть) в Мекке, одно из основных мест, собирающих паломников во время хаджа.

Тиджем поднялась с земли и сделала знак идти за ней: путь предстоял неблизкий. Они вышли из кампонга и оказались на открытой дороге, которая была проложена для транспортировки коробов с сахаром к лодкам у причала на реке Брантас. Солнце садилось, окруженное гигантским веером из оранжевых пучков света; точно темный мягкий бархат, закрывающий это гордое сияние, темнели деревья, растущие по краям убегающих вдаль заливных полей, еще не засаженных, мрачно-темного цвета, точно земля под паром. Со стороны сахарной фабрики шли несколько мужчин и женщин, направляющиеся домой. У реки, рядом с пристанью, у подножия священного баньяна с пятью переплетенными стволами и широко разбежавшимися корнями, был развернут небольшой рыночек с переносной кухней. Тиджем крикнула паромщика, и тот перевез их через оранжевый Брантас в последних желтых лучах раскинувшегося павлиньим хвостом заката. Когда они добрались до той стороны реки, ночь уже опускала на землю свои поспешные завесы, одну за другой; из-за туч, на протяжении всего ноября угрюмо висевших над низким горизонтом, атмосфера казалась душной и томительной. И они вошли в другой кампонг, тут и там освещенный огоньками керосиновых ламп, с длинными, без утолщения, ламповыми стеклами. Дошли до домика, построенного наполовину из бамбука, наполовину из досок от упаковочных ящиков, с крышей наполовину из пальмовых листьев, наполовину черепичной. Тиджем указала на этот дом и, снова присев на пятки и еще раз обняв и поцеловав колени Адди, попросила разрешения отправиться в обратный путь. Адди постучался; изнутри послышалось бормотанье и грохот, но когда Адди что-то крикнул, дверь сразу открылась, и молодые люди вместе вошли в единственную комнату домика – со стенами наполовину из бамбука, наполовину из досок от ящиков. Их взору предстал топчан с несколькими грязными подушками в углу и отдернутой мятой ситцевой занавеской, колченогий стол с несколькими стульями, горящая керосиновая лампа, кое-какие предметы домашнего обихода, сваленные в кучу на упаковочном ящике в углу. Все было пропитано кисловатым запахом опиума.

За столом сидели си-Аудейк с каким-то арабом, на топчане яванская женщина на пятках готовила для себя бетель. Лежавшие на столе между ним и арабом листы бумаги си-Аудейк поспешно скомкал, явно раздраженный неожиданным визитом. Но он быстро взял себя в руки и, изображая компанейского парня, воскликнул:

– Приветствую тебя, Адипати, сусухунан! Султан Патьярама! Сахарный король! Как поживаешь, красавчик-сердцеед?

Продолжая извергать поток фамильярных приветствий, он подхватил со стола все бумаги и подал знак арабу, по которому тот ушел через другую дверь, в задней стене дома.

– И кого же ты с собой привел, раден мас Адрианус, сладчайший Люсиус?

– Твоего братца, – ответил Адди.

Си-Аудейк быстро поднял глаза.

– Ах вот как, – сказал он; говорил он на смеси ломаного голландского, яванского и малайского. – Узнаю его, законного. И что он тут собирается делать?

– Пришел посмотреть, как ты выглядишь…

Братья посмотрели друг на друга, Тео с любопытством, радуясь сделанному открытию, которое сможет использовать в качестве оружия против своего старика, если понадобится; си-Аудейк – скрывая всю свою зависть, желчь и ненависть под непроницаемостью коричневого лица с умными пронзительными глазами.

– Ты здесь живешь? – спросил Тео, чтобы хоть что-то сказать.

– Нет, я ненадолго зашел вот к ней, – ответил си-Аудейк, кивнув головой в сторону женщины.

– Твоя мать уже давно умерла?

– Да. А твоя еще жива, не так ли? Она в Батавии. Я ее знаю. Ты с ней видишься?

– Нет.

– Гм… Ты больше любишь свою мачеху?

– С этим все в порядке, – сухо ответил Тео. – Думаю, старик не знает о твоем существовании.

– Все он прекрасно знает.

– А я вот думаю, что не знает. Ты с ним когда-нибудь разговаривал?