Тайная сила

Она заболела малярией, и служанка Саина делала ей массаж, растирая гибкими пальцами сведенные болью суставы.

– Саина, пока я болею, тебе так неудобно ночевать в кампонге. Перебирайся ко мне вместе с твоими четырьмя детьми, прямо сегодня вечером.

Саина не хотела, это слишком сложно.

– Почему?

Служанка объяснила. Домик ей достался в наследство от мужа. Она привязалась к нему, хоть он и совсем обветшал. Сейчас, в сезон дождей, крыша часто протекает, и тогда она не может готовить еду и дети остаются голодными. А починить его трудно. За свою работу она получает по два с половиной гульдена в неделю, шестьдесят центов из них уходит на рис. И еще каждый день несколько центов на рыбу, на кокосовое масло, несколько центов на топливо… Нет, ремонтировать домик не на что. Конечно, у хозяйки на дворе ей будет житься лучше. Но слишком трудно найти жильца для домика, потому что он такой развалюха, а ведь хозяйка знает, что дома в кампонге не могут пустовать, за это полагается большой штраф… Так что лучше уж она так и останется в своем промокшем домике… Ничего страшного, если по ночам ей придется ухаживать за хозяйкой; старшая дочка проследит за малышами.

И, покорная своей жалкой доле, живя маленькой жизнью, полной мелких бед, Саина растирала гибкими пальцами, с мягким нажимом, больные конечности хозяйки.

А Ева размышляла о безрадостности такого существования на два с половиной гульдена в неделю, с четырьмя детьми, в домике, где течет крыша, так что невозможно сварить рис.

– Давай я позабочусь о твоей второй дочке, Саина, – сказала Ева на следующий день.

Саина улыбалась с сомнением: она не хотела этого, но боялась сказать.

– Не отказывайся! – настаивала Ева. – Пусть она придет сюда: она весь день будет у тебя на глазах; сон ее будет охранять кухарка, а я ее одену, и ее обязанностью будет только следить за порядком у меня в комнате. Ты можешь ее этому научить.

– Но, хозяйка, она еще такая маленькая, всего десять лет.

– Не отказывайся! – настаивала Ева. – Пусть она тебе поможет. Как ее зовут?

– Мина, хозяйка.

– Мина? Не годится! – сказала Ева. – Так зовут мою швею. Мы придумаем ей другое имя…

Саина привела дочку, очень робкую, с полоской рисовой пудры на лбу, и Ева одела ее во все новое. Это была очень красивая девочка, нежно-коричневая, очаровательная в свежих одежках. Она старательно складывала стопками саронги в платяном шкафу, а между ними клала пахучие белые цветы и каждый день заменяла их свежими. В шутку и оттого, что девочка так трогательно обращалась с цветами, Ева назвала ее Мелати [66] .

Несколько дней спустя Саина села на пятки рядом с хозяйкой.

66

Мелати – местное название жасмина (малайск.).

– Что случилось, Саина?

Служанка просила разрешения для девочки вернуться в промокший домик в кампонге.

– Почему?! – спросила Ева, изумленная. – Неужели девочке здесь плохо?

Нет, ей здесь хорошо, но девочка больше любит свой домишко, робко отвечала Саина; хозяйка к ней очень добра, но маленькая Мина больше любит свой домишко.

Ева рассердилась и отпустила девочку, прямо в новой одежде, и Саина приняла эту одежду как должное.

– Но почему девочке нельзя было у меня остаться? – спросила Ева позднее у своей кухарки-туземки.

Сначала кокки не решалась сказать правду.

– Объясни же, в чем дело, кокки? – настаивала Ева.

– Потому что кандженг дала девочке имя Мелати. А именами цветов и плодов называют только… танцовщиц… – объясняла кокки, как будто выдавала тайну.

– Но почему Саина сама не сказала мне об этом? – спросила Ева рассерженно. – Я понятия не имела о таких тонкостях!

– Она робела… – сказала кокки извиняющимся тоном. – Простите, хозяйка.

Все это были мелкие происшествия, эпизоды повседневной жизни, связанные с домашним хозяйством, но Еве становилось горько, оттого что она все острее ощущала пропасть, всегда отделявшую ее от здешних людей и явлений. Она не понимала эту страну и никогда не поймет этих людей.

И мелкие разочарования от подобных мелких эпизодов наполняли ее такой же горечью, как развеявшиеся большие иллюзии, потому что сама ее жизнь из-за этих ежедневно повторяющихся мелочей домашнего хозяйства становилась все более и более мелкой.

Глава шестая

I

По утрам бывало свежо и чисто, весь мир казался умытым обильными дождями, и рассеянный юный свет первых утренних часов поднимался над землей нежной дымкой, скрывая под голубоватой пеленой все четкие линии и цвета, так что Длинная аллея с ее виллами и густыми садами, превращаясь в аллею снов, чуть подрагивала в чарующей рассеянности очертаний: полупрозрачные колонны поднимались к небу, точно в исполненном покоя видении; линии крыш, подернутые туманом, обретали благородство, силуэты деревьев с пышными кронами расплывались в пастельной сонливости смутно-розовых, смутно-голубых оттенков, лишь кое-где виднелись более яркие отблески утреннего золота да вдали пролегла пурпурная линия утренней зари; и над всем этим брезжащим рассветом сверкала росой свежесть, словно фонтан брызг, воспаривших над размякшей землей и затем опустившихся жемчужинами в младенческой нежности первых солнечных лучей. И тогда казалось, будто каждое утро земля и весь мир рождались впервые и люди были только что сотворены, полные детской наивности и райской неиспорченности. Но эта иллюзия брезжащей зари длилась лишь мгновение, может быть, минуту: солнце, понимаясь все выше, разрывало пелену девственности, солнце набирало силу и разворачивало гордый ореол пронзительных лучей, изливало на землю обжигающее золотое сияние, гордо царя в отведенный ему час суток, ибо тучи уже сбивались в груды и летели к светилу серой ордой воинственных темных духов, иссиня-черных и свинцово-тяжелых, и побеждали его, и затопляли землю бурлящими потоками дождя. И вечерние сумерки, стремительные и поспешные, опускающие одну пелену за другой, были подобны неизбывной грусти, охватывающей землю, природу и жизнь, которые уже забыли ту секунду райского утра; белый дождь устремлялся на землю водопадом удушающей тоски. Дорога и сады, напитавшись водой с неба, блестели в сумерках болотистыми озерами, призрачный промозглый туман поднимался вверх медлительными покровами и витал над озерами; промозглые дома, едва освещенные чадящими светильниками, вокруг которых вились, сжигая крылья и погибая, тучи насекомых, наполнялись еще более промозглой тоской, темным страхом перед грозящим внешним миром, перед всемогущей ордой туч, перед великой бескрайностью, доносимой порывами ветра из далекой, далекой неизвестности величиной в небо, шириной в небосвод, против которой эти открытые дома казались беззащитны, а люди малы и жалки со всей их культурой, наукой, духовной жизнью, малы, как мельтешащие насекомые, ничтожны, предоставленные игре налетающих с ветром из дальних далей гигантских тайн.

На полуосвещенной задней галерее резидентского дворца Леони ван Аудейк вполголоса беседовала с Тео, а Урип сидела на пятках подле нее.

– Это вздор, Урип! – недовольно сказала Леони.

– Вовсе нет, кандженг, никакой не вздор, – возразила служанка. – Я слышу их каждый вечер.

– Где? – спросил Тео.

– На баньяне, на заднем дворе, высоко, на самых верхних ветках.

– Так это люваки [67] ! – сказал Тео.

– Никакие не люваки, туан! – твердила служанка. – Масса [68] , как будто Урип не знает, как мяукают люваки! Они кричат: кряу, кряу! А те, кого мы слышим каждую ночь, – это понтианаки [69] ! Это маленькие детишки плачут на деревьях. Души маленьких детишек плачут на деревьях.

67

Лювак – местное название мусанга, или малайской пальмовой куницы (лат. Paradoxurus hermaphroditus) – мелкого млекопитающего, обитающего на деревьях и известного своей ролью при производстве сорта кофе «Копи Лювак».

68

Масса (малайск.) – восклицание, выражающее удивление.

69

Понтианаки (малайск.) – по яванскому поверью, дух, живущий в деревьях и враждебно относящийся к женщинам, особенно беременным.

– Это ветер, Урип…

– Масса, кандженг, как будто Урип не знает, как дует ветер! Вуу…ухх! Вот так дует ветер, и ветки тогда шевелятся. А это маленькие детишки стонут на верхних веточках, и ветки при этом не шевелятся. И все неподвижно. Это челака [70] , кандженг, дурной знак.

– Отчего это вдруг челака?

– Урип знает, но не смеет сказать. А то кандженг рассердится.

– Полно, Урип, говори же!

70

Челака (малайск.) – несчастье, беда.

– Это из-за кандженга туана, туана резидента.

– Почему?

– Из-за пасер-малама перед регентским дворцом и пасер-малама для белых в парке…

– Ну и что же?

– Тот день был неправильно выбран, не высчитан по петангану. То был несчастливый день. И с новым колодцем…

– Что еще с новым колодцем?

– Тогда не устроили садаку [71] . Вот никто и не пользуется новым колодцем. Все берут воду из старого колодца… Хотя вода там нехорошая. Потому что из нового колодца встает женщина с кровавой дырой в груди… А нонна Додди…

71

Садака (арбск.) – в исламе милостыня, которая может выплачиваться как деньгами в качестве подаяния беднякам, так и в виде еды, одежды и прочего имущества.