Тайные тропы

— Промышленность в Германии не принадлежит народу, — заметил Вагнер.

— А кому же она принадлежит — обезьянам или попугаям? — В голосе Никсона появились саркастические нотки.

— Капиталистам, — коротко сказал Абих.

— Это большевистская доктрина, и давайте не будем говорить на эту тему.

Никсон поднялся, подошел к дивану и, развалясь на нем, вытянул длинные ноги.

— Капитан! — обратился он к Аллену.

— Да, — ответил тот.

— Дивизия простоит в городе еще десять дней. Вы, кажется, интересовались именно этим вопросом у начальника штаба?

— Возможно…

— Потом, вы спрашивали разрешения, можно ли перебраться на другую квартиру.

— Допустим…

— Вы заявили, что не хотите жить со мной вместе…

— Заявил.

— А на кой чорт вам все это понадобилось?

— Это мое, а по ваше дело, — заметил Аллен.

— Тогда я вам набью физиономию. И так набью, как вам не били за всю вашу жизнь.

Аллен рассмеялся. Все настороженно выжидали, чем кончится ссора.

— Вы мне показывали как-то дырку на своей голове, — сказал Аллен Никсону.

— Это рана, а не дырка, — ответил Никсон. — Рапа, полученная от Роммеля в Африке. Я горжусь…

— Можете гордиться сколько угодно, — произнес Аллен. — Я хочу сказать, что через нее у вас, наверно, вытекла часть мозга.

— Старая обезьяна! — взревел Никсон и, поднявшись с дивана, бросился к Аллену.

Аллен с несвойственной ему быстротой вскочил со стула. Но дорогу пьяному Никсону преградил Андрей.

Никсон остановился со сжатыми кулаками, посмотрел на Андрея, перевел взгляд на Аллена и, выругавшись, пошел в спальню.

Оттуда он вышел одетый и, покидая комнату, бросил:

— Вы еще узнаете майора Говарда Никсона! Да-да, узнаете…

Примерно через час к дому подъехали два «джиппа». Молодой офицер в форме «МР» — военной американской полиции — вошел в комнату и вынул из кармана листок:

— «Грязнов… Ризаматов…» Есть?

— Налицо.

— «Вагнер… Абих»?

— Здесь.

— А я за вами за всеми… Придется на некоторое время оставить эту хижину под наблюдением капитана Аллена. Это вы, если не ошибаюсь?

— Да, я, — ответил Аллен.

Грязнова и Ризаматова офицер усадил в свою машину, Вагнера и Абиха — в другую, и «джиппы» разъехались в противоположные стороны.

19

Следователь Флит сделал два прокола перочинным ножом в банке со сгущенным молоком и опрокинул ее над большой чашкой с дымящимся какао. Густое молоко, похожее на зубную пасту, толстой тягучей струей полилось в чашку.

Флит тщательно размешал содержимое чашки, попробовал его и, видимо, удовлетворенный, вынул из стола бисквиты, обернутые в целлофановую бумагу.

Откусывая маленькие кусочки бисквита, он не торопясь запивал их горячим какао, не обращая внимания на сидящего против него человека.

Флит любил поесть. Он был гурманом и находился в таких летах, когда еда — для людей ему подобных — является наивысшим наслаждением. После обеда или ужина Флит не был склонен ни к делам, ни к разговорам.

Сидевший против следователя человек был до того худ, что напоминал скелет, обтянутый кожей.

Уже одиннадцать дней он ничего не ел. Он объявил голодовку и сейчас испытывал остатки своей воли, не сводя глаз с уплетающего за обе щеки следователя.

Покончив с едой, Флит зажег трубку и, затянувшись, лениво сказал:

— Я не пойму, что вас заставило голодать…

— Вы спрашиваете об этом уже вторично, — тихо, будто боясь израсходовать последние силы, заговорил заключенный, — и я вам вторично отвечаю: я уже шесть лег сижу в тюрьме…

— Но сейчас-то вы не в тюрьме? Лагерь и тюрьма — не одно и то же.

— За что? За что? Ответьте мне! — Человек опустил бледные, дрожащие веки.

— Хорошо, мы разберемся… Вы, кажется, коммунист? — спросил как бы невзначай Флит.

— Не кажется, а точно. Был им и умру им.

— Ладно, идите. — И следователь позвонил.

На звонок вошел конвоир. Флит надел очки в ромбообразной роговой оправе, вооружился карандашом, вычеркнул в лежавшем перед ним списке фамилию коммуниста и назвал конвоиру очередную фамилию, под номером девятым:

— Русского Тимошенко!

В ожидании «девятого» следователь поднял со стула свое грузное тело, разогнулся в пояснице, сделал несколько шагов по комнате и остановился около окна.

Отсюда открывался вид почти на всю территорию кирпичного завода, превращенного американцами в концентрационный лагерь. Люди размещались под навесами, где ранее сушились кирпичи и черепица. Они спали на широких, наскоро сколоченных нарах, покрытых соломенными матрацами. Навесы именовались теперь бараками, отделялись друг от друга густыми рядами колючей проволоки, и каждый из них имел свой номер.

Флит смотрел в окно до тех пор, пока в поле зрения не появилась фигура конвоира, сопровождавшего вызванного для беседы русского, потом возвратился на свое место.

Русский был невысок ростом, худощав, с гладко остриженной головой, с большими карими глазами, лет двадцати семи — двадцати восьми.

— Вы офицер? — спросил Флит на русском языке, которым владел сносно.

— Да.

— Капитан?

— Да.

— Артиллерист?

— Совершенно верно…

— Командовали дивизионом гвардейских минометов?

— Командовал.

— Когда сдались в плен немцам?.. Садитесь… Что вы стоите?

Тимошенко усмехнулся и сел.

Он объяснил Флиту, что в плен не сдавался, а что его, трижды раненного, без сознания, подобрали на поле боя год назад. Он начал рассказывать, как это произошло.

— Хорошо, хорошо! — сделал нетерпеливый жест Флит. — Это не столь важно… Я, собственно говоря, вызвал вас затем, чтобы объявить…

— Пора, пора!

— Что пора? — насторожился Флит. — Откуда вы знаете, что я хочу сказать?

— Догадываюсь, — добродушно улыбнулся Тимошенко. — Вы хотите объявить, что я свободен.

— Об этом придется говорить, когда соединимся с вашими войсками и прибудут ваши представители. Сейчас еще рано… Я имею в виду другое.

— Именно?

— Вам придется выехать в Соединенные Штаты.