Тайные тропы
Шрифт:
— Бражникова или Дражникова? — переспросила женщина.
Саткынбай растерялся. Он забыл, с какой буквы начиналась фамилия сообщника, и ответил наугад, что нужен ему Дражников.
— Шестая дверь, — сказала женщина.
На стук вышел молодой, лет девятнадцати, паренек в измазанном мазутом комбинезоне. На вопрос гостя, где можно увидеть Дражникова, он сам назвался Дражниковым и пригласил войти в комнату.
Здесь стояли аккуратно убранная кровать, стол с репродуктором, узенькая этажерка с книгами, стул.
Саткынбай сразу понял, что имеет дело не с тем, кто ему
— У вас есть брат Даниил?
Паренек пытливо взглянул на гостя и, нахмурившись, резко ответил:
— Брата у меня нет! Изменник Родины, которого я когда-то считал своим братом, находится там, где ему надлежит быть.
Саткынбаю на мгновение стало душно. Вспомнив инструктаж, он не совсем уверенно пробормотал:
— Я познакомился с ним в сорок первом году, на фронте. Потом мы потеряли друг друга… Я только демобилизовался… Брат ваш тогда был…
— Был, да сплыл, и слушать о нем ничего я не хочу! — оборвал паренек.
Вот и все. Ширматы, файзуллы, дражниковы перестали существовать. Саткынбаю казалось, что он очутился в пустыне, где невозможно найти приют, где нечего рассчитывать на чью-либо помощь, поддержку.
И если бы на пятый день он не наткнулся на Абдукарима, трудно сказать, остался ли бы он в городе.
Только Абдукарим, которого Саткынбай встретил в годы войны в немецком плену, с которым познакомился и сдружился, помог ему.
… С той поры прошло без малого три года. Абдукарим поселил Саткынбая в доме старухи-матери, где он жил и сам. Саткынбай успокоился. Деньги, выданные Юргенсом, у него еще не иссякли, а через семь месяцев, хотя и не без труда, Саткынбаю удалось устроиться продавцом в промтоварном магазине.
Через открытое окно лилась вечерняя прохлада. Мерно и монотонно тикали большие стенные часы.
— Вам описать его внешность? — спросил Никита Родионович.
— Нет, благодарю, я уже имею представление, — сказал майор. — Меня интересует поведение Саткынбая, сама беседа.
Ожогин подробно, стараясь не упустить ни одной фразы, передал беседу с неожиданным гостем.
— Я хотел проследить, куда пойдет Саткынбай, но не решился, — добавил он в заключение.
— Правильно поступили, — произнес Шарафов. — Делайте только то, чего нельзя не делать; отвечайте на вопросы, на которые нельзя не ответить. А дальше будет видно.
3
«Допустим, автором письма является Саткынбай, или Ульмас Ибрагимов, — рассуждал Никита Родионович. — Но Саткынбай ясно и недвусмысленно сказал, что команда исходит от другого человека, имени которого он назвать не может. Кто же руководит им?»
Когда в семь часов вечера Никита Родионович подошел к консерватории, у тротуара уже стояло такси. За рулем сидел шофер. Номер машины совпадал с тем, который назвал Саткынбай. На лобовом стекле виднелась дощечка с надписью:
«Занята».
Ожогин открыл переднюю дверцу и встретился с недоброжелательным взглядом шофера.
Очень худой; с большими глазами и болезненным цветом лица, он держал во рту папиросу и молча смотрел на Ожогина. Взгляд его как бы говорил: «Какого чорта вам надо?»— Здравствуйте, — резко сказал Никита Родионович. — Карагач.
— Садитесь, — бросил шофер и отвел глаза. Машина тронулась.
Шофер за всю дорогу не произнес ни одного слова и не сделал ни одного лишнего движения.
«Еще один враг, — отметил про себя Никита Родионович, — и, кажется, тертый калач».
На окраине города машина остановилась у ворот дома. Шофер дал короткий сигнал.
— Сходите! — бросил он, не глядя на пассажира. Никита Родионович вышел, и первый, кого он увидел, был Саткынбай.
— Тут я обитаю, здесь мое постоянное жилье, — объяснил он, взяв под руку Никиту Родионовича.
Дворик был небольшой, но чистый и уютный.
Маленький самодельный хауз окружали кусты цветущего золотого шара, на круглой клумбе среди пышных астр красовались бархатистые розы; дорожка, ведущая к дому, была усажена уже утратившим свои цветы касатиком.
Под тенистой шелковицей стоял низенький столик, по обе стороны его были постланы ковровые дорожки.
На столике лежали дешевые конфеты в крикливой обертке, горкой возвышались виноград и персики, а у самого края стола примостилась стопка лепешек.
Саткынбай вынес из дому два фарфоровых чайника, уселся у стола, вытер полотенцем пиалы и разлил чай.
— Вы мне все-таки расскажите, — попросил Саткынбай, — почему Юргенс вдруг решил покончить с собой?
Никита Родионович пожал плечами, поставил пиалу на стол. Трудно ответить на такой вопрос. Он и сам толком не знал, что побудило Юргенса застрелиться. Видимо, другого выбора не было: гитлеровская Германия оказалась на краю пропасти.
— И вы видели, как его хоронили? — продолжал интересоваться Саткынбай, подливая себе и Ожогину чаю.
— Видел собственными глазами, как опускали в могилу, засыпали землей, как плакала его жена.
— Вот жену его я не знал, — признался Саткынбай и покачал головой. — А все же он дурак! Не рассчитал. Теперь такие, как он, нужны там, в Западной Германии. Им американцы дали работу, и они неплохо живут.
— А вам откуда это известно? — усмехнулся Ожогин.
— Как откуда? — удивился Саткынбай. — Из печати, а потом, я регулярно слушаю «Голос Америки», «Би-би-си». Иногда даже слышу кое-какие знакомые фамилии. Я ведь почти всю Германию исколесил, десяток лет в ней пробыл.
Во дворе никто не показывался. В уголке на нашесте петух ворчливо подталкивал курицу, усевшуюся на ночевку. Солнце заходило, лучи его скользили по железной крыше аккуратного домика. На ступеньках, у входа в дом, играла кошка с котятами.
«Кто же здесь живет? — размышлял Ожогин, слушая Саткынбая. — И действительно ли это квартира Саткынбая?»
А Саткынбай, развлекая гостя, пространно рассказывал о своем пребывании в Германии, о легкой и сытой жизни без тревог и волнений, о том, как он усердно совершенствовался в русском и немецком языках, как гитлеровская разведка ценила и опекала его.