Театр Шаббата

— О, если бы я только мог поверить, что ты не в сговоре с этими паскудными, убогими, правильными суками, которые рассказывают вам, девочкам, все эти страшные сказки о мужчинах, об их подлости, а на самом деле просто о стремлении обыкновенных людей, вроде меня и твоего отца, освоиться в этой жизни, окопаться. Вот против кого они выступают — против меня и твоего отца. Вот к чему все это: они выставляют нас в смешном свете, оскорбляют нас, считают отвратительным то, что является всего лишь восхитительной дионисийской подкладкой жизни. Скажи мне, как можно выступать против того, что было в природе человека со времен античности — с этой девственной вершины западной цивилизации — и при этом называть себя цивилизованным человеком? Может, это потому, что она японка и не въезжает в чуждую ей мифологию древней Аттики? Иначе я не понимаю. Как иначе, интересно знать, вы пройдете сексуальную инициацию? Брайен, что ли, проведет ее в свободное от конспектирования трудов по политологии время? И они готовы доверить стукнутому пыльным мешком школяру посвятить во всё такую девушку, как ты? Или ты должна до всего доходить сама? Но ведь никто не ждет, чтобы ты сама изучила химию или физику, так почему они полагают, что можно самостоятельно постичь тайну эротического? Некоторых надо соблазнить, но они не нуждаются в инициации. Некоторые не нуждаются в инициации, но соблазнить их все-таки нужно. Кэти, тебе было нужно и то, и другое. Домогательства? Я помню старые добрые времена, когда патриотизм считался последним прибежищем негодяя. Преследования? Да я служил Вергилием твоему Данте в преисподней секса! А впрочем, откуда вашим преподавателям знать, кто такой Вергилий!

— Я так хочу пососать у тебя! — сказала она с тоской.

Это ее «так»! И все же, слыша это усиливающее «так», ощущая знакомую, всегдашнюю потребность в грубом, естественном телесном удовлетворении, ощущая ее каждым дюймом двух ярдов старой своей шкуры, Шаббат думал не о своем — как можно было бы предположить — уважаемом менторе, не о свободном от всякой пошлости Маэстро, до конца дней послушном велению плоти, но о своей больной жене, страдающей в больнице.

Подумать только! Именно о ней! Это нечестно! Когда у тебя стоит, как у коня, о ком же тебе еще и подумать, как не о Розеанне! У него перед глазами была маленькая клетушка палаты, в которую ее поместили, рядом с сестринским постом, там за ней удобнее наблюдать круглосуточно. Они станут измерять ей давление через каждые полчаса, и, когда ее начнет колбасить — она ведь три дня до больницы непрерывно пила, — будут делать для нее всё, что могут. Он просто видел, как она стоит около узкой койки, покрытой тощим покрывалом из шенили, настолько ссутулившись, что кажется не выше его. На кровати лежат ее чемоданы. Две симпатичные медсестры без униформы вежливо просят ее открыть чемоданы для досмотра, придирчиво изучают ее вещи, отбирают щипчики для бровей, маникюрные ножницы, фен, зубную нить (чтобы она не заколола себя, не убила электрическим током, не удавилась), конфискуют даже бутылочку с листерином для полоскания рта (чтобы она не выпила ее от отчаяния или не разбила, а осколком не вскрыла себе вены или не перерезала горло), осматривают ее бумажник и забирают кредитные карточки, водительское удостоверение, все деньги (чтобы она не смогла купить виски, который кто-нибудь контрабандой пронесет в больницу, или не сбежала в Ашер, в ближайший бар, или не угнала машину у кого-нибудь из персонала, чтобы рвануть домой). Они роются в ее джинсах, свитерах, белье, одежде, в которой она бегает по утрам; и все это время Розеанна стоит потерянная, безжизненная, страшно одинокая, опустошенная, утратившая свою обычную привлекательность исполнительницы фольклорных песенок. Теперь она женщина, лишенная плоти: нечто среднее между еще не привлекательной в эротическом смысле девочкой-подростком и уже не привлекательной старой развалиной. Казалось, все эти годы она жила не в обычном доме-коробке в саду на склоне, где каждую осень олени обдирают кору с яблонь, а в автоматической мойке для машин, и не было спасения от мощных струй воды, больших крутящихся щеток и разинутых ртов вентиляторов, выдыхающих горячий воздух. Глядя на Розеанну, постигаешь изначальный, голый, простой, примитивный смысл экзальтированного оборота «удары судьбы».

«Преступника отпускают на свободу, — плакала Розеанна, — а жертву сажают в тюрьму». — «Такова жизнь, — согласился он. — Только это не тюрьма. Это больница, Рози, и притом такая, которая и на больницу-то не похожа. Как только тебе станет лучше, ты увидишь, что здесь очень славно — как в загородной гостинице. Здесь много зелени, есть где погулять с друзьями. Я заметил теннисный корт, когда подъезжал. Я тебе пришлю твою любимую ракетку». — «Зачем они отобрали мою кредитную карточку!» — «Потому что нельзя платить страшным сном за страшный сон, тремором за тремор; как должно было подсказать тебе твое католическое воспитание, в конце концов, мы за всё сильно переплачиваем». — «Это твои вещи они должны были бы осматривать!» — «Ты хочешь, чтобы медсестры меня обыскали? Зачем?» — «Чтобы они нашли наручники, которые ты надеваешь на свою малолетнюю шлюху!» Ей двадцать — ему хотелось объяснить медсестрам, что ей уже двадцать, что она больше не малолетняя и даже не тинейджер… к сожалению. Но ни одна из медсестер не обратила бы внимания на его прощальные шутки, так что он не стал затрудняться. Грязной руганью и громким криком здешний персонал не удивишь. Иступленная, испуганная, озлобленная на мужа жена-алкоголичка, и еще более озлобленный на нее муж. Орущие друг на друга, поливающие друг друга грязью мужья и жены — ничего нового. Не нужно работать в клинике для душевнобольных, чтобы все понимать в семейных ссорах. Он наблюдал, как медсестры добросовестно выворачивают каждый карман джинсов Розеанны в поисках сигареты с марихуаной или бритвы. Они отобрали у нее ключи. Хорошо. Это для ее же блага. Теперь она не сможет неожиданно ворваться в дом. Он не хотел бы, чтобы Розеанна в ее состоянии столкнулась еще и с Дренкой. Надо сперва разобраться с ее болезнью. «Это тебя надо запереть, Микки, и все, кто с тобой знаком, знают это!» — «Я не сомневаюсь, что когда-нибудь меня таки запрут, если общественное мнение действительно таково. Но пусть об этом позаботятся другие. А ты просто постарайся поскорее протрезветь, ладно?» — «Я тебе не нужна трез-з-з-вая! Ты предпочитаешь пьяницу. Чтобы ты каз-з-з…» — «Казался», — прошептал он, помогая ей преодолеть препятствие. Ее всегда подводили «з» и «с», стоило ей подмешать к своей ненависти больше литра спиртного. «Каз-з-з-зался мужем — с-с-с…» — «Страдальцем?» — «Да!» — «Да нет! Нет. Сострадание — не моя стихия. Ты это прекрасно знаешь. Я не хочу, чтобы меня с-с-считали не таким, какой я есть на самом деле. Ты мне только еще разок напомни, кто я такой, чтобы я не забыл за те дни, что мы с тобой будем в разлуке». — «Ты неудачник! Ты без-з-знадежный неудачник! 3-з-злобный, лживый, з-з-заразный неудачник, который живет за счет жены и трахает малолетних!» Это он, — плачущим голосом пожаловалась она одной из медсестер, — засадил меня сюда. У меня все было хорошо, пока я не встретила его. Я была совсем не такая! Он поспешил утешить ее: «Через какие-то двадцать восемь дней все пройдет, и ты станешь совершенно такой же, какой была, пока я не довел тебя до всего этого». Он поднял руку и неуверенно помахал ей. «Ты не можешь меня здесь оставить!» — закричала она. «Доктор сказал, мы сможем повидаться через две недели». — «Что, если они будут лечить меня шоками!» — «От пьянства? Не думаю, что так делают. Ведь правда, сестра? Нет, нет, просто они заставят тебя по-другому взглянуть на жизнь. Я уверен, единственное, чего они от тебя хотят, это чтобы ты оставила свои иллюзии и приспособилась к реальной жизни, как это сделал я. Пока. Всего лишь две недельки». — «Буду считать дни», — ответила прежняя Рози, но когда она увидела, что он действительно уходит и оставляет ее здесь, ее злобная улыбка застыла, а болезненный ком в горле превратился в истошный вопль.

Этот ее вопль сопровождал Шаббата, пока он шел по коридору, спускался по лестнице, выходил из больницы через главную дверь, где в предбаннике курили несколько пациентов. Они смотрели наверх, пытаясь понять, в которой из палат вопит новая страдалица. Вопль сопровождал его до стоянки, проник за ним в машину, выехал на шоссе, был с ним всю дорогу до Мадамаска-Фолс. Шаббат делал музыку громче и громче, но даже Гудмен не смог заглушить этот крик — не смогли даже Гудмен, Крупа, Уилсон и Хэмптон в пору их расцвета. Даже большой барабан Крупы не смог забить неувядаемое соло Розеанны, исполненное после посещения восьми баров. Жена, которая кричит как сирена. Уже вторая сумасшедшая жена. Бывают вообще другие? Видимо, те не про него. Итак, это уже вторая его сумасшедшая жена, которая начала свою жизнь с ненависти к отцу. А потом получила Шаббата, чтобы ненавидеть его вместо умершего отца. Но Кэти-то любит своего доброго, заботливого, склонного к самопожертвованию папу, который день-деньской трудился в пекарне, чтобы отправить трех младших Гулзби в колледж. И много счастья ей это принесло? И Шаббату тоже. Мне никогда не быть в выигрыше. И никому не быть, если после отца они встречают меня.

Если это вопль Розеанны дал Шаббату силы отказаться от того, от чего он никогда в жизни раньше не отказывался, что ж, значит, этот вопль бьет все рекорды.

— Пора домой — сосать у Брайена.

— Но это несправедливо. Я ничего не сделала.

— Иди домой, не то я убью тебя.

— Господи! Что ты говоришь!

— Ты будешь не первой женщиной, которую я убил.

— Угу. Разумеется. А кто была первая?

— Никки Кантаракис. Моя первая жена.

— Это не смешно.

— Я вовсе не смеюсь. Убийство Никки — моя единственная заявка на что-то серьезное в жизни. Или, может быть, это и правда всего лишь забавно? Ты знаешь, я никогда не уверен в своей оценке чего бы то ни было. С тобой так бывает?

— Господи боже! Как ты можешь даже говорить о таком!

— Я говорю только то, что все вокруг говорят. Ты же знаешь, о чем говорят в колледже. Там говорят, что у меня была жена, и она пропала, но она не просто так пропала. Ты ведь слышала, как они это говорят, правда, Кэти?

— Ну… мало ли что говорят… всякое говорят. Я и не помню. Да кто слушает-то?

— Щадишь мои чувства, как мило. Но не стоит. К шестидесяти годам обретаешь навык воспринимать порицание всяких добродетелей с неким спортивным интересом. Кроме того, ведь они частенько бывают правы. Что свидетельствует о том, что если, беседуя с ближним, не скрывать свою антипатию, то можешь узнать о себе самую неожиданную правду.

— Почему ты никогда не поговоришь со мной серьезно!

— Да я никогда не был так серьезен. Я убил свою жену.

— Прошу тебя, прекрати!

— Да, да, ты по телефону «играла в доктора» с человеком, который убил свою жену.

— Неправда!

— Что же тобой руководило тогда? В самых высоких кругах высшего учебного заведения всем совершенно ясен мой моральный облик убийцы, а ты звонишь мне, чтобы сообщить, что ты в пижаме, одна, в постели. Что тебя так распирало? На кого ты работаешь? Я известный маньяк-убийца, который задушил свою жену. Зачем бы мне иначе жить в таком месте, если бы я никого не задушил? Я сделал это вот этими самыми руками, когда мы репетировали в спальне, на нашей кровати, последний акт «Отелло». Моя жена была актрисой. Что такое «Отелло»? Это пьеса такая. Там один африканец из Венеции душит свою белую жену. Ты никогда не слышала об этом, потому что эта пьеса увековечивает стереотип черного самца. Но тогда, в пятидесятые, человечество еще не разобралось, что к чему, и на студентов колледжей обрушивалась масса такой вот безнравственной чуши. Никки приводила в ужас каждая новая роль. Она мучилась разнообразнейшими страхами. Одним из ее страхов были мужчины. В отличие от тебя, она не умела быть хитрой с мужчинами. И потому идеально подходила для этой роли. Мы репетировали у себя дома, чтобы она меньше боялась. «Я этого не могу!» — не раз слышал я от нее. Я играл классического бешеного негра. И вот в сцене, где он ее убивает, я так вошел в роль, что и в самом деле убил ее. Меня увлекла магия ее актерской игры. Во мне словно открылось что-то такое, что помогло мне понять ее, понять женщину, которой реально существующее отвратительно, для которой только иллюзорное реально. Это все же какая-то система, которую Никки вывела из своего безумия. А в чем твоя система? Говорить о своих сиськах по телефону со стариком? Твое поведение не поддается описанию, по крайней мере, я бы не взялся его описать. Такое бессовестное существо — и в то же время такое мягкое и кроткое. Извращенное, вероломное, — этакий французский поцелуй смерти, — уже охваченное постыдным трепетом двойной жизни — и при этом такое мягкое. Твой хаос, он совсем не кажется хаотичным. Теоретикам хаоса следовало бы изучать тебя. Насколько глубоко все то, что говорит и делает Кэтрин, отзывается в ней самой? А знаешь, ведь ты добиваешься всего, чего ты хочешь, — как бы это ни было опасно, какой бы ложью это ни достигалось.

— Ладно, как именно ты убил ее?

Он поднял руки:

— Вот ими. Я же тебе сказал. «Задуть огонь, потом задуть огонь» [96] .

— А с телом что сделал?

— Нанял лодку в Шипсхед-Бэй. В Бруклинском порту. Когда-то я был моряком. Положил кирпичей в мешок и выбросил тело Никки в море.

— А как ты привез труп в Бруклин?

— Я вечно что-нибудь перевозил. У меня был старый «додж». Я загружал в багажник свою переносную ширму, кукол, прочий реквизит. Соседи привыкли видеть меня со всем этим скарбом. Никки была легкая, как былинка. Ничего не весила. Я просто сложил ее пополам и запихнул в сумку. Только и всего.

96

Шекспир У. «Отелло», акт V, сцена 3. Пер. М. Лозинского.

— Я тебе не верю.

— Жаль. Потому что я раньше никогда никому этого не рассказывал. Даже Розеанне. А теперь вот рассказал тебе. А как учит нас наш маленький скандальчик, рассказать что-нибудь тебе — не есть проявление благоразумия. Кому ты донесешь первому? Декану Кузидузи или обратишься прямо в ставку японского Верховного главнокомандующего?

— Откуда у тебя такое расистское предубеждение против японцев!

— А что они сделали с Алеком Гиннесом в фильме «Мост через реку Квай»! Посадили его в этот чертов ящик. Ненавижу этих ублюдков. Так кому первому ты расскажешь?

— Никому! Никому я не расскажу, потому что это неправда!

— А если бы это было правдой? Тогда бы рассказала?

— Что? Если бы ты правда был убийцей?

— Да. И ты бы об этом знала. Ты бы меня заложила, как заложила с пленкой?

— Я забыла там эту пленку! Я оставила ее там случайно!

— Так ты бы меня заложила, Кэти? Да или нет?

— Почему я должна отвечать на эти вопросы!

— Потому что мне это нужно, чтобы понять, на кого ты работаешь.