Течения

Перед сном я оделась потеплее, взяла из холодильника пакет с куриными костями, которые собирала всю неделю, и пошла к котам. Дырку в подвал так и не забили, из нее тянуло теплым сырым воздухом. Я выложила кости, налила в миску горячую воду из бутылки и позвала котов. Две пыльные морды высунулись наружу, одна из них хрипло мяукнула. Я почесала за ухом мяучащего. Он был ласковый, я называла его Мурлыка. И чего это мы тут делаем, услышала я за спиной и обернулась. Это был охранник.

Кормлю котов.

Понятно.

А что, нельзя?

Да мы и сами кормим.

А дырку вы забили?

Нет, конечно, это коммунальщики.

Охранник не уходил, Мурлыка и второй кот хрустели костями. Я думала о нас с Верой. О том, получится ли дружить дальше. А если нет, то что от меня останется.

А вы хороший человек? — спросила я охранника.

Нет, не очень, а ты, — спросил он в ответ.

И я не очень.

7

Я попросила маму перевести денег на билеты. Мне так плохо, плакала я в трубку, пожалуйста, можно я приеду домой на ноябрьские. Мама сказала, что перезвонит через минуту. Телефон был еще возле уха, когда я получила эсэмэску от банка. Мама тут же набрала меня снова. Я не буду давить, но если ты захочешь поговорить… Я знаю, мам, спасибо.

На следующее утро я выстояла очередь к вокзальной кассе, а через неделю влезла в вагон, взяв с собой полупустую спортивную сумку. Дорога в одну сторону занимала сутки, один день в университете я решила прогулять, так что у меня было два дня, чтобы побыть дома. Я попросила маму не говорить о моем приезде никому, кроме папы.

Мама впервые узнала меня страдающую. Обычно это Бэлла требовала, кричала, откусывала время, деньги и силы от каждого дня родительской жизни. А я придушивала свою боль и шикала на нее, чтобы успеть уйти в темное место и там прореветься. Но теперь я будто оторвала полотно кожи от своих ребер и показала маме кровоточащие органы. Если бы мама хоть на секунду задумалась, переводить ли мне деньги, или перевела бы их после разговора, я бы все отменила.

Теперь мама знала, что во мне есть брешь. Едва купив билеты, я начала жалеть об этом. Мне было невыносимо думать о том, какой слабой теперь она меня считает. Всю неделю я говорила себе, что, если я решу не ехать и сдать билеты, будет еще хуже. На середине пути, возле Россоши, мне захотелось развернуть поезд. Или выйти на следующей остановке и сесть в автобус до Москвы. Но я была не настолько смелой и еще — очень уставшей.

На своей верхней полке я проспала двадцать часов из двадцати пяти. Трижды выходила в туалет, один раз ела, один раз курила. Трижды лежала без сна и думала. Несколько раз просыпалась из-за приступов паники. Мне снилось, что я проваливаюсь в черную яму. Мы уже палкой хотели тебя потыкать, пошутила соседка снизу, когда я проснулась за час до прибытия и пошла чистить зубы в загаженный, вонючий туалет.

Всего два дня, думала я, у меня есть два дня. В те разы, когда я просыпалась в мокрых вагонных простынях и смотрела на растрескавшуюся багажную полку, я только и думала о том, что должна что-то отыскать. Это было сильное, выматывающее, как зубная боль, желание. Я не знала точно, что ищу. Что-то потерянное или до сих пор неизвестное. Но я была уверена, что узнаю, как только выйду из поезда. Из мутной лужи в моей голове исчезнет взвесь, и все станет ясным. Я ехала с целью.

Последние сорок минут я смотрела в окно и видела только черноту. Потом стали выпрыгивать желтые окна саманных домиков. Реже появлялись цепи сутулых уличных фонарей. На подъезде к вокзалу все стало ярко-рыжим, слепящим. Кто в Минеральные Воды, собираемся, крикнула проводница.

Наш вагон остановился напротив статуи орла. Такие были в каждом городе, но этот сидел на какой-то куче, а куча лежала в огромной золотой тарелке, установленной на постаменте. Когтистой лапой орел придавливал змею, его крылья были высоко подняты. Он вытянул шею книзу и смотрел перед собой. Я никогда не замечала эту статую и, впервые рассмотрев ее, увидела в позе орла угрозу.

От приезда на родную землю я ждала мгновенной ясности. Но мутная лужа в голове никуда не делась, а еще над ней навис холодный туман. Я стояла на перроне со своей тощей сумкой и не могла двинуться. Все выглядело плоским и одноцветным, это был еще не названный цвет, смешивающий в себе все цвета и не значащий ничего. Я будто снова вышла из тела и встала в двух шагах от него.

Мама появилась из мешанины курток, волос и сумок. Она обняла меня и поцеловала по три раза в каждую щеку. Доченька, Настенька, ты здесь, господи. Я вернулась в тело и ощутила маму. Первые секунды были странные. Кожа мамы казалась совсем чужой, хотя я много раз вызывала из памяти ее запах и текстуру, которую лучше всего чувствуешь, касаясь губами и — чуть хуже — пальцами. Все восемнадцать лет у меня был доступ к маме, и, лишившись его всего на два с половиной месяца, я будто потеряла с ней связь.

Я не дала нести ей сумку, и она взяла меня под руку. Постепенно отчуждение уходило. Ее голос, не телефонный, а настоящий, объемный, вливался в уши и лечил тело. Я заметила, что намокла под курткой и шапкой, и только тогда поняла, что мама одета в вязаный кардиган. Какая у вас тут погода, спросила я. Ой, плюс пятнадцать, ответила мама. Как же ты тепло одета, я только сейчас увидела, добавила она. Давай понесу куртку. Я впервые сказала «у вас», имея в виду место, где родилась и выросла.

Мы сели в такси. Папа приедет завтра, сказала мама. Бэлле сейчас помогает свекровь, и я решила пока побыть дома. Свекровь ненадолго приехала. Но мужской руки, конечно, не хватает, понимаешь. Муж Бэллы все время работает, у них же теперь малышка, надо зарабатывать. Вот папа и ремонтирует у них что-то без конца. То кран потечет, то обоина отклеится.

Наш дом выглядел как прежде. Собранный из серого кирпича, плотный, стройный. Одноэтажный, но расступившийся вширь. Разуваясь в прихожей, я смотрела через коридорчик в кухню и не понимала, как мы тут все помещались. Изнутри дом как будто сжался, комнаты стали меньше и ниже. В то же время свет и воздух потеплели, углы смягчились. Мне хотелось полежать на полу каждой комнаты, прижавшись животом и расставив руки, чтобы получилось объятие, чтобы дом знал, что я скучала.

Но я больше не чувствовала себя принадлежащей ему. Дом был гостеприимен ко мне так же, как и ко всем родственникам, которые приезжали летом отдохнуть на курорте.

Сначала мы сидели на диване. Без папы и телевизора было слишком тихо. Из-за этого стало тревожно, потому что обычно тишина в нашем доме сопровождала болезнь или горе. Наобнимавшись, мама все-таки нажала на красную кнопку пульта и убавила громкость. Пойду погрею котлеты, сказала она. Полежи пока, Настенька.

Я съела одну котлету, полгорки сероватых макарон и совсем немного винегрета, от пирога отказалась. Мама смотрела на меня с опаской, как на лисицу, которая вдруг вышла на терренкур^[2] и замерла, — не ясно, бешеная или голодная. Мам, я просто устала, не волнуйся. Хорошо, доченька. Она спрашивала про дорогу, учебу, соседок. Я отвечала коротко и старалась улыбаться. Когда мы начали пить чай, я так захотела спать, что в глазах потемнело, а голову покинули все эмоции. Единственное, что я слышала ясно и от чего не могла отделаться, — это хриплый и усталый шаг секундной стрелки больших кухонных часов.

Пока мама застилала постель свежим бельем с мыльным запахом, я сидела в офисном кресле. Его в мою комнату притащил папа перед одиннадцатым классом, чтобы спина не уставала от подготовки к экзаменам. Я помню, что тогда меня это тронуло. Мама молчала и поглядывала на меня улыбаясь.

Настенька, а почему ты про Бэллу ничего не спрашиваешь.

Ну, ей достаточно внимания, по-моему.

Да-да, конечно.

Мама подошла ко мне и села на корточки. Я смотрела на нее сверху. Она поцеловала мою руку.