Телевидение. Закадровые нескладушки
Шрифт:
Колдунья
Это случилось зимой в глухой тайге, в 300–400 км к северу от Красноярска. Снимали мы для программы «Человек и закон» сюжет о варварском уничтожении тайги. Возвращались со съемок в настроении скверном. То, что мы увидели и отсняли, потрясло нас. А тут еще микроавтобус сломался в сорокаградусный мороз. Хорошо, рядом оказалась заимка, одиноко стоящая, но явно ухоженная и жилая изба. Решили зайти отогреться, пока шофер возится с двигателем. Зашли и остолбенели от буйства красок. Настоящий зимний сад: по стенам вьются всякие зеленые растения, цветы кругом. В горнице накрыт стол. Встречает нас хозяйка, высокая, стройная, с седыми добела волосами, пожилая красивая женщина. Язык не поворачивается сказать «старуха». Но как потом выяснилось, ей было далеко за восемьдесят. Звали ее баба Люба. Это, наверное, о таких поэт с восторгом говорил: «Есть женщины в русских селеньях!..» Она радушно встретила нас. Мы стали извиняться, что ворвались не вовремя. По всему было видно, здесь ждут гостей. «Так вас и ждем, – ответила хозяйка, – садитесь за стол, гости дорогие». – «А откуда вы знали, что именно у вашего дома у нас заглохнет двигатель или что именно этим путем мы будем возвращаться?» – «Этого я не знала, – ответила баба Люба, – но утром, когда я пошла в дровник за дровами, поленница вывалилась у
И началось чаепитие, истинное священнодейство. У каждого к руках краюха ароматного хлеба домашней выпечки, масло с давно забытым вкусом детства, само стелется на хлеб, и ароматный чай – всем чаям чай. Мы окунулись в атмосферу мира, покоя и любви. Буйство растений, птичий гомон и возня детей наполняли жизнью этот райский уголок в сибирской глуши. Мы поначалу подумали, что малыши – правнуки хозяев дома. А оказалось, что это дети, от которых уже отказались врачи, и баба Люба ставит их на ноги, и, судя по шумным играм и звонким голосам, весьма успешно. Их привозят к ней со всей округи, за сотни километров. «Вот так и лечу, – говорит баба Люба, – травой и молитвой. Прежде чем сорвать травку, я читаю молитву и говорю ей: «Травушка-муравушка, ты уж извини меня, старую, но мне надо детей лечить, послужи людям», – а уж потом срезаю. Деревья, травка всякая – это все живое. Они все понимают и помогают, когда к ним относишься с любовью. «Да, так уж и понимают», – засомневался кто-то из наших скептиков. «А как же, понимают, все понимают, – ответила баба Люба. – Видишь вон ту березу за окном. Думаешь, она нас не слышит? Все слышит. Березынька, кудрявая ты моя, не хочешь ли передать привет нашим дорогим гостям?» Береза зашумела, словно под легким ветром, и обильный снег посыпался вниз с ее ветвей. «Вот видишь, – улыбнулась баба Люба. – Они все слышат, все понимают. Просто мы в этой нашей суете потеряли любовь. Бывает, когда изредка приезжаю к своим детям и внукам в Красноярск, иду по городу и вдруг вижу, идет навстречу мне человек, а в нем болезнь уже гнездо свила. Так бы и бросилась к нему: «Милок, тебе нужна помощь!» Так ведь сочтут за умалишенную. Вот с болью в сердце и прохожу мимо».
Певучая, сочная речь этой царицы таежного края просто завораживает. Даже уходить не хочется из этого мира любви, покоя и какой-то издревле осмысленной жизни. Мы как будто прикоснулись к чистому, свежему, животворному роднику.
Первым забеспокоился шофер. Машина на морозе простояла несколько часов. Теперь вообще не заведется. «А ты попробуй, милок, – успокоила его баба Люба, – чего раньше времени отчаиваться. Бог милостив, добрым людям всегда помогает». Мой боевой соратник, редактор и соавтор Саша Карпов (он и сейчас работает в программе «Человек и закон») спросил ее: «Баба Люба, а что нас ожидает в ближайшее время?» Она ответила: «А вас, милок, в ближайшее время ожидают большие испытания. Но все обойдется». Довольно скоро ее предсказания сбылись в полной мере. А пока мы стали прощаться.
Машина завелась с полоборота. Шофер удивлялся и кудахтал всю дорогу до гостиницы, не в состоянии поверить в такое чудо. А я удивлялся и радовался совершенно другому. У Антуана де Сент-Экзюпери есть такая фраза: «Знаете, чем хороша пустыня? Там глубоко скрываются родники». И пока есть еще на нашей грешной измордованной земле вот такие родники мудрой осмысленной народной жизни, не все потеряно.
Великой русской поэтессе от татарских писателей
В нашей закадровой жизни много бывало и злого и доброго. Зло забывается. Помнится добро. Снимали мы телепрограмму в Набережных Челнах. Подсуетились, сэкономили один день и решили съездить в Елабугу, поклониться праху Марины Цветаевой. Благо недалеко. Приехали. Побывали в доме, где она провела последние дни. Пошли на кладбище. Долго искали ее могилу. Наконец нашли. В самом дальнем и заброшенном углу. И даже памятник на могиле… в форме полумесяца. И на нем надпись: «Марине Цветаевой от Союза татарских писателей». Единственный скромный памятник в России «Великой русской поэтессе ХХ века» татарские писатели догадались поставить, а русские – почему-то нет.
Противостояние
В середине 80-х годов прошлого столетия Вилен Егоров покинул Главную редакцию Научно-популярных и образовательных программ, которую он многие годы создавал и которую вывел в мировые лидеры образовательного телевидения. Пришел новый руководитель. Я ему принес свою программу дальнейшего развития телевизионного политического театра. Последовал ответ, что «это нам не нужно». Тогда я подал заявление об уходе. Пришел на свое рабочее место и стал собирать вещички. И тут звонок от заместителя главного редактора пропаганды ЦТ Виталия Рожко: «Вилен Семенович, до нас дошел слух, что вы уходите из учебной редакции. Не хотите у нас поработать?» – «Над чем?» – спрашиваю я. «Собственно говоря, над сходной темой. Мы вам можем предложить принять участие в создании совершенно новой сатирической программы «И в шутку, и всерьез».
Я согласился и перешел в редакцию пропаганды. Пока мы работали над созданием этой программы, в одном из поселков Подмосковья произошло ЧП. Шел 1987-й год. Разгар или разгул перестройки и гласности. И тут случилось первое противостояние людей против одной из ветвей властной элиты, которая, по традиции, считала, что ей все дозволено. Чиновники Министерства финансов СССР решили построить себе дачный поселок прямо на территории парка поселка Ашукино Пушкинского района. Может быть, им бы и удалось провести эту операцию без сучка и задоринки. Но дело в том, что парк этот особый. Каждое дерево этого парка было посажено мужчинами поселка, которые уходили на фронт в 1941–1945 годах. Каждый призывник перед уходом на фронт сажал дерево. И получился парк памяти. Вот на что покусились чиновники Министерства финансов. И тут люди встали стеной. Когда годами и десятилетиями покушались на их имущество, на их достояние, на их жизнь, они терпели. А здесь терпение кончилось. Так получилось, что я включился в их борьбу и снял хронику событий, полную драматизма. Люди встали живым кольцом вокруг парка. Отснятые кадры обжигали руки, когда я монтировал эту программу. И вот я показываю ее главному редактору Федору Бруеву и главному режиссеру, с которым я был хорошо знаком и даже приятельствовал
много лет. Мы оба входили в режиссерскую коллегию и с симпатией относились друг к другу. Когда просмотр был окончен, и Бруев спрашивает мнение своего главрежа. И тот говорит: «Да кому нужны эти сопли и вопли? Че ты нам подсунул эту колхозную дребедень?» Я был в шоке и не нашел даже что ответить. И тут же в редакции поползли слухи: «Во наш-то отбрил новичка». А на следующий день проходила летучка. Разбирались какие-то редакционные дела. В заключение Федор Бруев задает традиционный вопрос: «Кто еще желает выступить?» Я поднял руку и с ходу выпалил: «В моей жизни в последние годы здесь на ЦТ встретились два непорядочных человека, и оба из вашей редакции, режиссеры Г. и Б. Что касается оценки режиссером Б. моей программы, то я с этой оценкой в корне не согласен. И если на общей летучке это подтвердится, то я вам авторитетно заявляю, что тут же подам заявление об уходе». Что тут поднялось! Некоторые сотрудники редакции, в основном женского сословия, чуть ли не с кулаками бросались на меня: «Ты без году неделя в нашей редакции, да как ты смеешь так оскорблять нашего всеми уважаемого товарища!» Некоторые, более доброжелательные, подходили ко мне и говорили: «Старик, да ты полный идиот. Даже если все пройдет нормально, он тебя сожрет с потрохами, и даже не подавится. Он действительно хороший режиссер, но слишком ревниво принимает малейшее покушение на свою славу. Он должен быть лучше всех и выше всех. И тут ничего не поделаешь. И надо его принимать таким, какой он есть». Но мне уже шлея попала под хвост. «Ну и принимайте его таким, какой он есть. Для вас он Король, а для меня крошка Цахес». Федор Бруев в этой истории оказался и смелым, и достойным человеком. Он, видно, решил: «Пусть эфир расставит все точки над «i».На общей летучке ЦТ мою программу признали лучшей программой недели. Заявление об уходе мне подавать не пришлось. А дальше мы с моим редактором и соавтором Сашей Карповым здорово порезвились на сатирической программе «И в шутку, и всерьез». Это было лучшее время нашей жизни, время, когда мы гордились своей профессией.
Сатирический гвоздь
Это было в те времена, когда я уже или еще гордился своей профессией, хотя на великого Ленина еще не покушались и графа о руководящей роли великой и непогрешимой партии еще оставалась в Конституции СССР. Снимал я с редактором Сашей Карповым и оператором Юрием Гвоздем сатирическую программу «И в шутку, и всерьез» о хищнической вырубке ценных хвойных пород тайги в Братском районе Красноярского края. (Сейчас, если я не ошибаюсь, Юра Гвоздь снимает официальную, кремлевскую хронику, а жаль, он – оператор от Бога.) Все отсняли. Осталось сделать адресный план на плотине Братской ГЭС. Сделали. Но у нас был уговор с оператором: после всех необходимых съемок он уходит на охоту за кадром, который должен стать автографом оператора, то есть мини-сочинением на заданную тему, которое должно уместиться в одном кадре. Такая жирная точка в репортаже, клеймо мастера. Юра пользовался этим своим правом неукоснительно, всегда. И на этот раз он ушел на охоту. Проходит пять минут – его нет, десять… А мороз, между прочим, –47°. Плюешь – и ледышка долетает до земли. Мы уже окоченели, превратились в ледяные статуи. И только зубы мелкой дрожью отбивали ритм злобного ожидания. Наконец минут через двадцать Гвоздь появляется, весь в инее, белый, как Дед Мороз. Слов не было. Побежали к микроавтобусу и помчались в гостиницу отогреваться водкой и чаем. И там, когда пальцы вновь обрели подвижность и гибкость, Юра так небрежно вставляет кассету в магнитофон. На экране – памятник Ленину, но весь в подвижных кочующих облаках. Дело в том, что недалеко от памятника идет слив горячей воды с турбинного зала, и при температуре –47° она мгновенно испаряется, и Ленин выглядит как «Ежик в тумане». Из плотных облаков вдруг высовывается то кепка в протянутой руке, то нос, то глаз, то борода, то надпись: «Верной дорогой идете, товарищи!» Это был такой «гвоздь» в программе, который заранее при самом богатом воображении придумать невозможно. Вот что значит давать свободу талантливому оператору. Один кадр может заставить совсем по-иному засверкать весь материал.
Статус не позволяет
Раньше говорили: в Советском Союзе три дыры: Кзыл-Орда, Кушка и Мары. Вот в одну из этих дыр, в Кзыл-Орду, мы и отправились в командировку. Было это еще в советские времена. Поселили нас в центральной гостинице города напротив обкома партии. Между нами возвышался огромный темно-серо-гранитный Владимир Ильич Ленин. Здание обкома, как и большинство сооружений этого типа, состояло из двух крыльев. В левом крыле располагался облисполком, в правом – собственно обком. Расстояние между ними было метров сто. У каждого подъезда стояли черные «Волги». И вот наблюдаю такую картину: из левого подъезда выходит председатель облисполкома, садится в черную «Волгу», подъезжает к правому подъезду, выходит из машины и заходит в обком партии. Спрашиваю у приставленного к нам инструктора: «А что, он пешком эту стометровку преодолеть никак не может?» Следует лаконичный ответ: «Никак нет. Статус не позволяет».
Мэдал дай мне, мэдал!
Говорят, азербайджанцы очень меркантильные. А я был свидетелем как раз того, когда жажда славы пересилила жажду денег. Это случилось в празднование 65-летия Советского Азербайджана. Приехали мы в старейший совхоз-миллионер. Уже, подходя к конторе, услышали разговор на повышенных тонах. Вошли внутрь и стали свидетелями любопытнейшей сцены. Такое, наверное, сейчас уже и не увидишь. Перед директором совхоза стоял разгневанный односельчанин, размахивал перед носом опешившего начальника увесистой пачкой денег и ужасно возмущался: «Зачем мне дэнги?! Мэдал дай мне, мэдал!»
Жертва привычки
На заре перестройки на центральной площади в Кзыл-Орде произошло ЧП, которое десятью годами раньше могло бы закончиться весьма печально. Снимали мы уборку риса, трудовые подвиги местных рисоводов. В конце съемок местное начальство устроило прощальный банкет для съемочной группы. Выставили ящик водки, ящик коньяку, зарезали барана – словом, честь по чести, вино лилось рекой, сосед поил соседа. Пили в основном за дружбу народов. В веселом расположении духа вернулись в Кзыл-Орду. Стали выгружать из микроавтобуса многочисленное наше съемочное оборудование и заносить в гостиницу. Дело было в воскресенье, вокруг – ни души. И тем не менее пропал осветитель. Только что вот был здесь, вместе со всеми суетился, и нет его. Как сквозь землю провалился. Я и оператор Вадим Вязов, как два наиболее боеспособных товарища, идем на поиски. Я, наученный горьким опытом, в таких командировках вообще не пил. Один человек в группе должен быть трезвым. А Вадим, высокий, двухметроворостый голубоглазый красавец – мужчина, таких раньше брали в кавалергарды, был очень стойкий боец, мог поглотить огромное количество спиртного, и ни на его внешнем виде, ни на поведении это никак не отражалось.