Темный инстинкт

— С вами? — Кравченко скрестил руки на груди. — Да с удовольствием, только скажите, когда и где.

— Вы.., ты. — Она снова фыркнула, как кошка-альбиноска, засмеялась довольно. — С тобой я не буду. Ты герой не моего романа, Вадюлечка.

— Меня Вадим зовут. Ты брата почаще Питом зови, ему на аглицкий манер идет.

— Давайте лучше на «вы», а? — она прищурилась. — У нас так лучше выходит. А вы любите Альберта Сорди?

Кравченко молчал.

— Ну же, вы любите Альберто Сорди?

— Так же, как новые вещи.

— А знаете, он для меня очень много раньше значил.

Я в него с пятнадцати лет — вот так, по самые ушки. Да, да — увидела на экране, и все — готово дело. Когда мы в Италию, к Марине уехали, я там прямо с ума сходила.

В Рим моталась, неделями на улице Друззо, где он виллу купил, дежурила. А он ведь, между прочим, долго не женился. А когда ему было двадцать, у него был роман с известной актрисой Паньяни. Она его на четырнадцать лет была старше, а он по ней сох. Представляете? И с ним они жили почти десять лет. Марина ни с кем так долго не выдерживала. Только с моим отцом.

— С Шиповым они могли еще дольше прожить, если бы его не убили.

— С этим? — Алиса презрительно хмыкнула. — Нет, я лучше про Сорди дальше расскажу. Он ведь едва не разрушил брак Феллини с Джульеттой Мазиной. Не верите? Он в нее врезался на съемках «Белого шейха». Бегал, ухаживал, в ногах валялся. Феллини, когда узнал, выгнал его, а был самый близкий друг, они еще с войны дружили. И в «Сладкую жизнь» он его не взял, а ведь написал сценарий специально для него. Федерико сам Марине рассказывал, когда мы у него гостили, — такой чудный старикан, такой проказник — все попки, попки женские на уме были. Я когда смотрю этот его фильм, все время представляю, как бы Альбертони там сыграл. И Мазина его наверняка любила — он такой ведь мужик бесподобный, такой красавец. И потом они ведь ровесники были. Не то что его Паньяни — старуха… Вообще, эти старые стервы, — Алиса высосала все до конца и швырнула бокал в траву, — эти пожилые шлюхи, они же.., они же просто смешны! Ей пятьдесят лет, пятьдесят два даже, челюсти пора у протезиста ремонтировать, а она вешается на шею первому встречному придурку, который.., который…

— Вы, Алисочка, всех женщин, кому за пятьдесят, не жалуете или только одну… Паньяни?

— Кравченко положил руку на спинку дивана.

Алиса приблизила лицо к нему и вдруг сдавленно хихикнула:

— Марина — ужасная баба. Не делайте таких жутких глаз. Это я комплимент ей отпускаю. У-жас-на-я. Можете так и передать своему.., приятелю в милиции. А они по простоте душевной думают, что она богиня неземная. Ваш Сереженька тоже точно на икону на нее готов молиться.

А она.., она женщина. — Алиса придвинулась еще ближе. — Это все из-за денег?

— Что из-за денег?

— Ведь милиция думает, что кастрата из-за денег убили, да? Из-за наследства? Кто-то из нас убил? — Она была не так уж и пьяна. Кравченко насторожился.

— Они мне ничего такого не докладывали.

— А, слушай, брось. Не докладывали — Она потрепала его по колену. — А твои-то мозги на что? Или у тебя их тоже нет? Не верю. Ты умный, Вадюля. Ты тоже так думаешь. И милиция… Психа какого-то они ищут — смех да и только! А зачем тогда Гришу забрали? Он же ее брат. Теперь и ежу ясно. — Она стукнула кулачком по дивану. — Да как они смеют его в такой подлости подозревать?!

— Ну, если на то пошло, они и Корсакова забрали.

— Димон загремел за компанию, потому что он с ней спал, — Алиса махнула рукой. — Дурачок наивный. Влюбился — тоже мне, второй недозрелый Сорди. Она с ним бедному Генриху рога наставляла. Мы все еще удивлялись: взять себе в кровать такого тюленя!

— С кем это вы удивлялись?

— Да все — Майка, тетя Шура. Ну, висла б на своем Агахаше. Этот хоть целый гарем перетрахает — не устанет.

Да, да, а ты и не знал? Агахаша-шейх такой у нас любвеобильный. — Она снова захихикала. — Дома-то, естественно, тихоня деловой, а на воле… Как-то раз в Амстердаме пошли мы в ночной клубешник: я, один мой приятель, Пит с проституткой и он с… Ладно, потом расскажу тебе про шейха, а то ты что-то оживился, смотрю.

— Корсаков, по-моему, тоже впечатление скромника не производит, — быстро заметил Кравченко.

— Зануда он страшная. А сейчас и совсем у него мозги съехали. Только в одном я его уважаю: Марину-то ведь он первый бросил. Сделал ручкой и addio!

— Отчего же у него мозги съехали? — Кравченко слушал все внимательнее.

— Если бы на твоих глазах твою жену с ребенком в лепешку расплющили, у тебя что, все бы дома остались? — Она вздохнула, и Кравченко снова почувствовал запах алкоголя.

— Жену с ребенком? Значит… Корсаков женился, и поэтому они с Мариной Ивановной расстались?

— Ну да! Я когда узнала — хохотала, чуть не лопнула:

Марина-то его и на Антильские острова таскала, и машину ему подарила, и по ресторанам, и в Ниццу.

А он взял и наплевал: в девчонку втюрился. Да я ее знала — скрипачка одна, Наташка Краснова. Она в Московском симфоническом оркестре играла. Так, ничего особенного, и музыкант посредственный. Оркестровочка и только. А он, Димка, прямо на руках ее носил. Она быстренько от него подзалетела. Между прочим, они в Италии познакомились: он у нас жил, а она… Ее оркестр на гастроли приехал, и Марина решила им воспользоваться: задумала на радио вместе с ним записать «Орлеанскую деву».

Ну а Димка как про ребенка-то узнал, взял и записал себе в паспорт кое-что прямо в консульстве. Машину загнал, деньги у него появились, они с Наташкой и махнули домой сразу после гастролей. Потом ребенок у них родился, все хорошо шло. А потом.., она вместе с ребенком ехала Димку в аэропорт встречать — он снова в своем джазе деньги начал заколачивать для семьи. И попала в аварию.

А он ехал мимо из Шереметьева и увидел их там.., прямо на дороге. Ну и… С тех пор даже на фотографии их глядеть не может. Слышали, он все время «Шехеразаду» на кассете крутит?

— Да, он музыку все время какую-то ставит.

— «Шехеразада» в исполнении Московского симфонического. Всегда одна и та же запись. Там соло на скрипке на тему Шехеразады его жена играет. Только так он Наташку и вспоминает, а на фотографии смотреть не может.

Это что, нормальный человек, по-вашему?

Кравченко не отвечал. Новлянская оттолкнулась от земли и медленно закачалась на своем диване.

— Конечно, пережить такое — никакого здоровья не хватит. Марина жалеет его, не пригласи — он сопьется или еще чего хуже. С него теперь станется. Хотя сейчас Димка вроде бы отошел немного. Год он вообще никого видеть не хотел. Она, когда узнала, сочувствовала, звонила ему, так, уже по-дружески, но он к нам не ездил. Тоска грызла, да и стыдно, наверное, было. А вот сейчас вроде бы ожил немножко. Вы не смотрите, что он там смеется, или улыбается, или еще что, — это у него маска такая. Когда его не видят, или ему кажется, что не видят, он совсем другой.

— А вы-то откуда знаете, Алисочка? — Кравченко отметил, как незаметно они перескакивают с «ты» на «вы» — и все с ее подачи.

— А я подглядывать за всеми люблю. — Новлянская снова оттолкнулась носком туфельки от земли. — И многое замечаю. Вот Димочку преспокойно можно заподозрить, что он кастрата мог прикончить — с больной-то головы. Так и скажите своему приятелю в милиции. Он способен, потому что тронутый. А Гришу… Григория Ивановича пусть не смеют подозревать! Он ни в чем не виноват. Он честнейший человек, рыцарь.