Темный инстинкт

— Я запомнил там одно место, подчеркнутое Чайковским в Книге Исайи. — Новлянский прикрыл глаза и прочел наизусть:

— «Каждый пойдет, блуждая, в свою сторону, и ничто не спасет тебя». Там на полях против этих слов стояло несколько восклицательных знаков. Марина, помнишь? Видно, эта фраза его глубоко задела.

— Ну, догадаться-то нетрудно, что его задело, — усмехнулась Майя Тихоновна. — «Блуждать» — то и Петру Ильичу доводилось. Грехи молодости, и не только молодости… Он бы лучше по своим лакеям поменьше вздыхал и томился — по всем этим Евстафиям, Алешенькам Сафроновым, Осечкам Котикам, вот что! И поменьше бы с братцем своим Модестом в письмах откровенничал насчет этих своих склонностей. — Она зло прищурилась. — А то жену вон до сумасшедшего дома довел. Жена Чайковского Антонина Милюкова, — сообщила она Кравченко, — кстати, брошенная им на второй месяц после свадьбы, страдала сильнейшим эротическим бредом. Представляете? Прямо нимфоманкой была, а все из-за того, что…

— Майя, я прошу тебя, — Зверева откинула голову, коснувшись затылком руки Шипова-младшего. — Не будем сейчас это обсуждать.

— Ну конечно, правила гению не писаны! Гению позволено все! Нет уж, не все, дорогие мои. А то мистицизммистицизм! Что ж, и Библией зашуршишь, когда грехи за ноги на тот свет потянут, — аккомпаниаторша тяжко засопела.

— А я думаю, напрасно к юбилею Петра Ильича опубликовали всю эту его интимную переписку с братом Модестом. Зря, — Новлянский поморщился, — выдумали тоже — «Гений без купюр»! А может, как раз гений, как никто, нуждается в этих самых купюрах относительно своей частной жизни. Быдлу совершенно необязательно знать те подробности, которые гений при жизни своей считал необходимым скрыть. Мало ли кого он любил, с кем жил, о ком страдал, что ему нравилось, что не нравилось? Не ваше собачье дело, на то он и гений. А теперь каждый волен прочитать все это сокровенное, тайное и потом глупо, сально ухмыляться, пошлить, презирать и лицемерно жалеть его за «слабости». — Новлянский подался вперед. — А виноват в попустительстве этому интимному стриптизу в первую очередь брат Чайковского. Все письма такого рода он должен был сразу же сжечь — если был мужчиной, если любил брата. А не хранить их, чтобы каждый потом мог копаться в этом грязном белье и судить о том, чего понять ему не дано! Сжечь — и поставить крест на всех сплетнях.

Марина, я прав или не прав?

— Ты прав, Петя. — Зверева безучастно смотрела в окно. Шипов-младший чуть подался в сторону, чтобы не заслонять ей свет.

— Семья несет полную ответственность за честь, достоинство и доброе имя того, кто принес этой семье славу. — Новлянский говорил теперь так, словно это ему тут было пятьдесят лет, он был главой дома и читал нотации своему нашкодившему и нагрешившему сверх меры потомству. Вся манера его речи, построение фраз, сама поза резко отличались теперь от прежнего Пита. Несмотря на свои «бермуды» и растянутую кофту, он выглядел теперь взрослым, зрелым мужчиной, только еще очень юным внешне — словно Доктор Фауст, обретший вторую молодость.

И от этой необычной своей «юной зрелости» даже похорошел. — Семья отвечает и за то, чтобы после своей смерти гений унес с собой в могилу все тайны, которыми так дорожил при жизни. Вот почему я всегда против того, чтобы чужие, — тут Новлянский бросил взгляд в сторону Кравченко, — каким-либо образом принимали участие в делах семьи. Даже в тяжелые, скорбные минуты, даже когда это вроде бы идет на пользу.

— Оставь, Петя, пожалуйста, — Зверева слабо махнула рукой. — Ты прав во всем, но, пожалуйста, оставь.., это.

Кравченко напряженно слушал. «ЧТО-ТО ПОД ВСЕМ ЭТИМ КРОЕТСЯ, гений, слабости, семья как бастион, „блуждания“… Что-то все тут знают или о чем-то догадываются, но… Один ты как пень ни бельмеса ни в чем, ну же, думай!» — Он был вынужден скрыть свою досаду под вежливо-нейтральным замечанием:

— Должно быть, здорово владеть той самой книгой, которую так вдумчиво читал сам Чайковский. Я про библию его…

— А мне ближе всего вот эти строки, им отмеченные в Притчах Соломоновых. — Зверева выпрямилась и обвела взглядом притихших при звуке ее голоса домашних:

— «Если голоден враг твой, накорми его хлебом, а если имеет жажду, напои водой».

— Ну, эта ваша христианская любовь к врагам… Бог мой, Мариночка, о чем ты говоришь! — Майя Тихоновна так и заколыхалась — не от смеха, боже упаси, от горчайшего сарказма:

— Тут бы ближнему своему горло не перервать — как-то удержаться, при такой-то нашей волчьей нынешней жизни. Падающего — глубже в яму не столкнуть, безвинного не…

И тут ее перебили; Новлянский без всякой видимой связи с предыдущей темой разговора вернулся вдруг к тому, с чего и начал, задав неожиданный вопрос всем сидящим в гостиной:

— А вам не кажется, что сейчас самое время обратиться к хорошей гадалке, а?

И одновременно его сестра Алиса, запыхавшаяся, раскрасневшаяся, с грохотом распахнула двери террасы и крикнула:

— Едут! Я их на повороте видела: нашу машину. Господи, ну сделай так, чтобы все обошлось!

— Шурочка, разогревай обед, ребята, наверное, голодные как волки! — громогласно распорядилась Майя Тихоновна. — Мы сейчас же прямо за стол. И никаких расспросов чтоб — пока они не… Господи, да что же это?! Что они там с вами сделали?!

Мещерский и Зверев ввели в гостиную окровавленного Корсакова. На его брюках, рубашке пестрели багровые пятна. Измазана была и щека. Левую его руку туго стягивал носовой платок — тоже заскорузлый от крови.

— Марина, надо врача вызвать, что ли? — Зверев хмурился, однако казался самым спокойным из всех остолбеневших от ужаса домочадцев. — Как тут в местную больницу звонить? Хотя грязь, конечно, ужасная, наверно… Тут какой-нибудь частный врач есть, Майя, вы не в курсе?

— Не надо мне никакого врача, — Корсаков вырвался и двинулся к дивану, однако садиться не стал. — Не трогайте. А то я все изгваздаю тут.

— Садись — изгваздает он! — Зверев чуть не насильно усадил его. — Дай руку, ну!

— Что произошло? — Зверева мелкими тяжеловесными шагами засеменила к брату. — Что с рукой, Дима?

В дверях гостиной появился Файруз. Он бросил ключи от машины на журнальный столик, подошел к хозяйке.

— Да что случилось-то? Вы языки проглотили, что ли? — Майя Тихоновна рысью бежала к Корсакову уже с чистым бинтом и ватой. — Больно, да? Да как же они посмели такое… Да это.., это в Москву надо немедленно звонить! Министру! Или в приемную президента прямо! Марина, да разве можно такое беззаконие терпеть?! Да разве можно…

— Оставь меня в покое! Это я сам, понятно?! — Корсаков все порывался подняться, но Зверев, уже овладевший его рукой и начавший развязывать платок-повязку, только глянул на него.

— Марина Ивановна, это произошло случайно, — раздался негромкий голос Файруза. — Я один во всем виноват. Я резко затормозил, и Дмитрий случайно попал рукой в стекло.

— Какое стекло, боже? — Зверева повернулась к секретарю. — Порезы, вся рука… Кто тебя так, Димочка?! Мы сейчас же к адвокату, мы… Кто это сделал?

— Я сам, — Корсаков едва не оттолкнул ее, но сдержался. Отвернулся, стиснул зубы.

— Это я виноват: машину занесло, я не справился с управлением, и Дима попал рукой в боковое стекло. — Файруз был сама вежливая непреклонность.

Зверев и Майя Тихоновна промыли руку Корсакову марганцовкой — Александра Порфирьевна подготовила все медикаменты буквально за секунду, точно всю жизнь заведовала аптечкой, — обильно смазали два глубоких пореза на тыльной стороне ладони йодистым бальзамом.