Тень мачехи

Когда Вика перестала плакать, Наталья предложила ему посмотреть квартиру. Провела на кухню, с гордостью показав новый гарнитур. Приподняла край льняного полотенца, прикрывавшего пирог — испеченный мамой, но об этом Наталья говорить не стала. Впрочем, Волегов есть не хотел, сказал, что, может быть, чуть позже выпьет чаю. Тогда она показала гостиную, санузел, мамину комнату и свою спальню. Сергей не выказывал неодобрения, наоборот — присматривался к вещам, спрашивал, она ли выбирала. И на несколько минут ей показалось, что план работает. Особенно, когда он, наконец, вынес вердикт:

— Да, ты права, это гораздо лучше дома твоей матери. По крайней мере, есть все удобства.

И Наталья, таскавшаяся за ним виноватой тенью, тут же воспрянула. Разулыбалась, затараторила радостно:

— Ну вот, а ты говорил — неизвестно на что твои деньги трачу!

— Да уж вижу, на что, — сказал он с непонятным выражением. И, вздохнув, добавил: — Викуля засыпает, пора укладывать.

Она прошла за ним в комнату дочери, и всё допытывалась:

— Ты посмотри повнимательнее, как я детскую обставила. Хорошо ведь, уютно?

Волегов скользнул взглядом по белоснежной мебели, пушистому ковру на полу, фестончатым занавескам. Кивнул на синий фланелевый халат, лежащий на спинке большой кровати, стоящей рядом с детской кроваткой. И сказал — как припечатал:

— Не твой.

Она открыла рот, чтобы что-то соврать, но натолкнулась на его взгляд — потемневший, хмурый. И вдруг поняла, что всё зря: и платье, и пирог, и двухдневное вылизывание квартиры. Что повела себя, как клуша, перечитавшая дамских журналов — или как посетительница зоопарка, вздумавшая приручить медведя при помощи куска сахара. И разочарованно сникла.

— Ты всё-таки взяла няню, но продолжаешь мне врать, — Сергей поднял руку, пресекая её возражения. И хмуро спросил: — А сами что же? Неужели так тяжело, ведь у тебя мама в помощницах? Вполне могли бы справиться с ребёнком. Девочке нужна забота родных людей, а не приходящих с улицы.

— Серёжа, я никого не брала! Эту соседку мама привела, буквально навязала: мол, детский врач будет под боком, удобно же! А как я откажу маме? Она же старенькая, лучше уж уступить.

— Ну да, и есть кого за лекарствами гонять, тебе же некогда, — усмехнулся он, выразительно глянув на пакет с логотипом аптеки, который Наталья принесла от Татьяны. — Не отпирайся, я видел его в руках твоей соседки. Слушай, почему ты всё время врёшь? Неужели всё ещё думаешь, что меня можно облапошить?

Наталья замялась. Ведь хотела показать, как заботится о дочке, как вьёт семейное гнёздышко, хозяйничает… А его не впечатлило. Он ещё и повернул всё так, словно она — круглая дура. Насчет лекарств, оказывается, уже тогда всё понял. Всегда был проницательным, сволочь.

— Не могла же я с больным ребенком идти на улицу… — начала оправдываться она, но, наткнувшись на презрительный взгляд Волегова, умолкла.

— Я уже говорил, что в доме должен быть запас лекарств! Тебе хоть что-то доверить можно? — сердито спросил Сергей. Осторожно уложил осоловелую Вику в кроватку, придвинул к ней забавную грелку-медвежонка. И больше приказал, чем предложил: — Давай в другую комнату, хочу обсудить кое-что.

Прикрыв за собой дверь, он прошел вслед за Натальей, и раздраженно двинул бровью, поняв, что она ведёт его в спальню. Специально сел на золотистую банкетку, стоящую возле трюмо — подальше от бывшей любовницы. А та улеглась на кровати — якобы устав, но так подперев рукой грудь, что она округлилась в вороте платья соблазнительным холмиком. Вытянула ноги, как бы ненароком демонстрируя золотую цепочку на лодыжке. Волегов отвёл глаза.

— Я помню, что говорил тебе, будто вы сможете вернуться в Москву, когда шумиха с выборами уляжется, — начал он, рассеянно глядя в приоткрытое окно — там, в яркой лазури южного неба, летел белохвостый самолёт. — Но ситуация изменилась. Мне предложили пойти дальше. Через год будут следующие выборы. Со всеми вытекающими.

Наталья приподнялась, неловко сцепила руки. Попыталась улыбнуться, но вышло криво, невесело.

— Что ты имеешь в виду? — спросила, уже предчувствуя недоброе.

— Что вам нужно остаться здесь как минимум на пять лет, — Волегов взглянул ей в лицо. — Но я не смогу приезжать так же часто, как раньше, потому что внимание к моей персоне возрастёт. И любой прокол…

— То есть ты нас бросаешь? Теперь уже — окончательно? — ахнула она. Её ноздри дрогнули, в прищуре глаз колючей льдинкой мелькнула бессильная ненависть. — А ведь я знала! Знала, что наиграешься!

— Не драматизируй, — оборвал Волегов. — Тебе не на что жаловаться. Я буду обеспечивать вас ещё лучше. Твоя оплата возрастёт…

— Не говори обо мне, как о проститутке! — взвизгнула она. — Ты итак держишь меня при своём ребенке, как корову, которая даёт молоко и следит, чтобы телёнок был здоров!

Он тяжело поднялся, повернулся спиной, опершись руками на подоконник. Широкие лопатки под тонкой тканью футболки, крепкие загорелые руки, мощный затылок с красной складкой у шеи — сильный, привыкший подчинять. И тон — ледяной, непререкаемый:

— Если тебе это не нравится, я могу освободить тебя от хлопот.

Наталья непонимающе уставилась ему в спину.

— То есть?…

Волегов бросил через плечо:

— Могу забрать Вику.

Она растерялась. Смотрела, ничего не понимая. Он повернулся, скрестил руки на груди. Взгляд — осуждающий, тяжелый — смутил её, и без того всегда ощущавшую их неравенство. Будто она рвалась из грязи в князи, а он — князь чистокровный — видел, что пропасть широка, а её ноги коротки. Не та порода. Куриная, не орлиная.

— Как — забрать? — спросила она, и вопрос прозвучал глупо.

Волегов поджал губы, с шумом выпустил воздух через нос.

— Я не дурак, Наташа. И вижу, что ребёнок тебе в тягость.

Наталья сжалась, как от пощёчины. Получается, он всё это время знал? Видел, как её мучает это нежеланное материнство? Чувствовал, что она так и не смогла полюбить их ребёнка? Стыд горячо дохнул на её щеки, влился в горло, затопил душу. Ей захотелось что-то сказать, как-то оправдаться… но она не смогла. Внутри росло странное чувство, будто он видит её насквозь — словно, стоит ей соврать, у неё начинает расти нос или рога с копытами. И она молчала.

— Мне нужно утрясти кое-какие дела, — продолжил Волегов, — а потом ты напишешь отказ от дочери, я стану усыновителем и увезу её в Москву. Ты получишь долгожданную свободу и очень хорошую материальную компенсацию. А ещё будешь знать, что ребенок прекрасно устроен. И кошелёк полон, и совесть спокойна. Плохо ли?

— А мы с тобой?… — невольно спросила она и осеклась, досадуя на себя: ну почему даже сейчас, когда он предлагает её такие вещи, она не сказала другое!… Например: «Как я буду без дочери?», или просто «Как ты можешь?» Что-то, что прозвучало бы гневно и праведно — а не эгоистично, как сейчас.