Тень мачехи

— Я, конечно, соболезную тебе всей душой, — продолжал Кузьменко, — но у него в понедельник очередной суд, и этот затейник хочет, чтобы ты на нем присутствовал.

— Скукотища, — делано зевнул Залесский. — Но если хочет, буду. Я же все равно в понедельник из отпуска планировал выходить.

— Даже не знаю, порадоваться за тебя, или посочувствовать! Ну, ждём!

«Пока в этом мире людей интересуют деньги, имущество, свобода, месть, в конце концов, у меня всегда будет работа, — думал Юрий, пряча умолкший телефон в карман. — Хотя… Вот Татьяну интересует, как помочь другому человеку, чужому ребенку. Надо же, даже усыновить готова! Впрочем, почему бы и нет? Ведь я сам брал с улицы кошек и собак, чтобы они не погибли».

Залесский тут же одернул себя — ну как можно сравнивать ребенка с собаками-кошками? Глупейшая мысль; что-то их, таких, многовато сегодня. Да, при Тане он почему-то чувствовал себя глупо — может, оттого, что в первую встречу она набросилась на него с кулаками, а не стала выпускать коготки кокетства, как многие другие женщины? И вот сейчас, в больнице, интересовалась только судьбой мальчика. И в палате вела себя, как настоящая мамашка. Отрезала лишь небольшой кусочек торта, хотя парень был готов умять его полностью. Уговорила мальчишку почистить зубы после сладкого. Принесла градусник, чтобы померить ему температуру. А когда парень заныл, что в одиночестве ему скучно, осталась в палате играть с ним в лото. И все подтыкала, подтыкала ему одеяло…

В памяти почему-то всплыла морда попавшего под машину Бима, его загипсованный крестец, бесконечные поездки в ветклинику, и то, какой тяжелой была собака, когда Залесский таскал ее на руках и переворачивал, меняя памперсы… «Все-таки я циничная скотина, — обругал он себя, поняв, что всё так же проводит параллели между своей любовью к животным и Таниным чадолюбием. — Но только от перемены названия суть не меняется. Если кто-то в беде, не важно, как его вытаскивать — за лапу или за руку».

Занятый этими мыслями и дорогой, на которую снова начал падать хрусткий январский снег, плясавший в свете фар мятежную альбиносью джигу, Залесский и не заметил, как добрался до нужного адреса. Вышел из своей темно-синей «Ауди», осмотрелся. Длинный, некогда ярко-синий, барак — приземистый, в один этаж — тускло желтел облупившимися окнами. Кривое крыльцо, освещенное слабосильной лампочкой, было залито чем-то коричневым, отвратительным даже на вид. Слева от него, почти у самой стены, тосковал под снежным горбом старый «жигуль», зиял выбитыми стеклами. Дорожка, протоптанная к крыльцу, была неровной и узкой — двоим не разойтись.

Налетевший ветер задрал кусок рубероида, обнажив ребристую изнанку крыши, а потом хлопнул им так, что, казалось, весь барак содрогнулся. Подняв воротник своей тонкой дубленки — хоть бы переоделся, франт! — Залесский понесся к двери барака: очень уж хотелось в тепло. Но, оказавшись в небольшом тамбуре, по обе стороны от которого раскинулись два длинных рукава-коридора, понял: холод здесь почти такой же, как на улице, только вместо ветра — сквозняк.

Юрист поискал глазами дверь с нужным номером, постучался раз, другой. Глухой щелчок отвлек его — на кожаном плече дубленки блестела крупная капля. Серые от гнили потолочные доски набухли от воды, но угол меж стеной и потолком — кривой, будто барак оседал на одну сторону — промерз и поседел от инея. Залесский чуть отодвинулся и снова постучал в дверь. Какая-то жизнь за ней была: ухо улавливало еле слышно бубнящий телевизор, протяжный скрип половых досок. Наконец, замок тихо клацнул и на пороге появилась женщина. Уставшая, худая до изможденности, кутающаяся в черную стеганую безрукавку — длинную, явно с чужого плеча. Рукава толстого свитера спускались до середины ладоней, видавшие виды джинсы были заправлены в черные валяные опорки. Светлые волосы собраны в патлатый хвост, переброшенный на грудь и спускавшийся почти до пояса. На левой скуле и возле глаза — багровые пятна, которые не мог скрыть даже толстый слой тональника.

— Вам кого? — с подозрением спросила она, глядя неприязненно, с плохо скрытым страхом. Чуть слышный запах — сегодняшнее пиво, или вчерашнее «что покрепче»? — заставил адвоката поморщиться.

— Вы мама Паши Фирзина? — спросил он.

По тому, как быстро она оглянулась, как испуганно шмыгнула взглядом вглубь квартиры, как стремительно выскочила к нему, плотно закрыв за собой дверь, адвокат понял — кто-то еще есть в доме, кто-то, кому не нужно слышать их разговор.

— С Павликом что-то случилось? — встревожено спросила женщина.

Теперь оторопел Залесский.

— Вы хотя бы знаете, где ваш сын? — озадаченно спросил он.

— Конечно! У бабки он, — женщина ответила так спокойно, что Залесский понял: не врет. Действительно думает, что ребенок у родственников.

— К сожалению, это не так. Паша попал в больницу.

Женщина прижала ладонь к губам, глаза ее расширились, уставились на Залесского с мольбой.

— Что с ним случилось? Он жив?

— Да успокойтесь вы! Жив, конечно, — теперь адвокат был до конца уверен, что мальчишку избила не она. — Простыл и колено вывихнул, сейчас его лечат. Угрозы для жизни нет.

Ее тревога уменьшилась, но не ушла совсем.

— А вы кто?

— Меня зовут Юрий Борисович Залесский, я адвокат. Так получилось, что это я нашел Пашу и привез в больницу.

— Где нашли? — она хмуро повела бровью.

— Далеко от города.

— Но он записку оставил, что поживет у бабушки… — растерянно сказала женщина.

— Может быть, мы поговорим у вас дома? — предложил Залесский.

Ее взгляд снова наполнился испугом, она быстро замотала головой.

— Нет, давайте лучше здесь. В какой больнице Паша? В нашей, городской?

Адвокат сунул руки в карманы дубленки, склонил голову к плечу. Посмотрел пронзительно-долго, будто изучая. Бухнул, внимательно глядя ей в глаза:

— Скажите, кто избивает вашего сына?

Она коротко вдохнула — словно беззвучно вскрикнула. Плотнее закуталась в безрукавку, взгляд испуганной мышью побежал по полу. Адвокат стал еще напористее:

— Скажите лучше сами, я все равно узнаю. Жестокое обращение с ребенком — это подсудное дело. Полиция уже в курсе, что он избит. Лучше расскажите правду, иначе обвинять будут вас или вашего мужа.

— У меня нет мужа, — пробормотала она. — И Павлика я не трогала.

— А кто тогда?

— Почем я знаю! — разозлилась она. И Залесский понял — врет, покрывает кого-то.

— Слушайте, ну вы же мать! Найдите в себе смелость, расскажите всё, и мы найдем способ защитить мальчика, если сами вы по какой-то причине не можете это сделать.

Она угрюмо молчала, но было видно — обдумывает что-то, ищет выход. Наконец, решилась спросить:

— А Паша что говорит? Кто его побил?

— Паша ваш делает вид, что ничего не помнит.

Ей стало ощутимо легче, во взгляде появился налет наглости:

— Ну, значит, разберемся мы. Извините, мне некогда. Так он в городской больнице?

Залесский кивнул.

— Хорошо, спасибо. Извините, — она шагнула вглубь квартиры и захлопнула дверь. Адвокат пожал плечами, повернулся и быстро вышел во двор. Скользнув взглядом по веренице окон, отсчитал нужное и полез к нему по сугробам, мысленно ругая себя за то, что оделся неподходяще для оперативной работы. «Это даже хорошо, что они живут в бараке, где сто лет ремонта не было. Через евроокна я бы хрен что услышал», — думал Залесский, заглядывая в помещение через низкий кривой подоконник.

Это оказалась комната, а не кухня, как он предполагал. Сквозь тюлевую занавеску был виден старый клетчатый диван, приваленный к стене полураскрытой книжкой, телевизор в углу, на тумбочке с косо висевшей дверцей. Перед ним, спиной к экрану, стояла мать Павлика. На диване сидел мужик лет пятидесяти, в растянутом темно-зеленом свитере, армейских штанах и шерстяных носках, и грыз сушеную рыбу, бросая чешую на газету, лежавшую на его коленях. Рядом на полу стояла ополовиненная двухлитровка пива. Женщина почти кричала: