Тень мачехи

— Успокоилась? — участливо спросил он. — Давай, приходи в себя. Не надо на эмоциях эту тётку судить, ты уже во всех грехах ее обвинила.

— Но ведь она…

— Да не знала она, что сын в беде! — перебил Залесский. — Вот и сидела спокойно дома, выпивала. Для многих вовсе не табу выпить в свободное время, ты не в курсе? Вроде не пятнадцать лет тебе… А тут я с известием, она сразу же сорвалась и к сыну побежала. Пешком готова была идти, по морозу, несмотря на недовольство сожителя. Любит она сына. А ты — «отобрать»! Опять же, мальчишка к ней — видела, как? Тоже любит.

— Да он просто доверчивый! И другой жизни, другого отношения не знает, — Таня грохнула кружкой об стол. — А если я его заберу, ему больше не придется терпеть унижения от материного сожителя, пьянки их видеть, жить в этом бараке… Со мной бы он жил в теплом, уютном доме, я бы с ним занималась, развивала бы его. У него были бы лучшие книги и игрушки, хорошая школа, репетиторы, любые секции и кружки — все, что захочет. Не говоря уже о том, что он был бы в безопасности!

— Тань, ты права — он доверчивый. И ты сейчас хочешь эту доверчивость против него же обернуть. Поманишь его игрушками, пообещаешь защиту… Будто он папуас, а ты пытаешься отобрать у него самое ценное, дав взамен новые джинсы и радиоуправляемый джип.

— Самое ценное — это что? — с сарказмом спросила Татьяна.

— Мать. Ее любовь. Его любовь к матери. Тань, если бы я видел, что никакой любви там нет, что для матери едино — что он, что пустая бутылка… Но я вижу обратное. И ты видишь. Потому и злишься. Я же говорю — ревнуешь. Привязалась. Отступи уже, дай им шанс.

Янтарные глаза Залесского смотрели мягко, понимающе — и это не вязалось со злой настойчивостью в его голосе. Татьяна хотела возразить, доказать ему… Но то, что казалось таким важным еще минуту назад, обернулось другой стороной. «Ведь я сама всю жизнь добивалась любви своей матери, горы ради нее сворачивала — а теперь готова отобрать ее у Павлика только потому, что презираю Марину», — вдруг поняла она. И отвела взгляд — стыд за свое упрямство, за необдуманные слова, сказанные в запальчивости, жег щеки.

— Юра, а что мне делать? — умоляюще спросила она. — Я знаю — эти люди из другого социального слоя, мне никогда не понять, как они живут. Но и ребенку жить с мамой, которая пьет и оправдывает жестокость сожителя, даже когда знает, что сын попал в больницу — разве правильно?

— Да я поспорить могу, что больше она с запахом к нему не придет, — ответил Залесский. — И не из-за того, что вы визжали здесь, как две дерущиеся кошки. Просто я видел уже таких. Ради ребенка могут взять себя в руки. Но надолго ли? Это у каждой по-своему.

Он замолчал. Задумался, будто тщательно взвешивал какие-то «за» и «против». Таня не нарушала тишины, лишь настенные часы монотонно отсчитывали секунды.

— В общем, так. Записывай, — скомандовал Залесский и Таня послушно потянула ручку из деревянной карандашницы, стоявшей на ее столе. — Думаю, самым правильным будет, если ты напишешь жалобу на этого мужика, как мы с тобой и договаривались. Пишешь в трех экземплярах: участковому, инспектору по делам несовершеннолетних и в отдел опеки. Указываешь, что ты врач больницы, в которую поступил Павел Фирзин. Что на теле ребенка следы побоев, копию медицинского заключения сканируешь и прилагаешь. Сканер есть у вас?

Татьяна кивнула.

— Хорошо, — продолжил адвокат. — Так вот, обязательно укажи, что, по предварительным данным, побои нанес сосед семьи Фирзиных, мужчина лет пятидесяти по имени Слава. После избиения мальчик сбежал из дома, то есть под давлением обстоятельств был вынужден заниматься бродяжничеством, а это является правонарушением. В целях предотвращения дальнейших правонарушений ты требуешь организовать проверку и возбудить уголовное дело по факту жестокого обращения с ребенком. И адрес Фирзиных укажи: Еловая, сорок, квартира пять. Думаю, после такого заявления они быстренько закроют этого соседа — тем более, что он уже сидел, как я понял. И проведут профилактическую беседу с Мариной, поставят семью на учет. А если никто не почешется, напишем в прокуратуру.

— Я сделаю, — кивнула Таня, откладывая ручку в сторону. — Сегодня же сделаю.

— А я развезу по инстанциям, — пообещал Залесский. — Ну что, ты успокоилась немного? Поняла, что не все так однозначно, как казалось с первого взгляда?

— Да, но… Все-таки я сомневаюсь. А может, мы ошибаемся насчет Марины?

— Время покажет, — пожал плечами адвокат. — В конце концов, она еще не раз придет, пока Пашка здесь. Сможешь приглядеться, узнать ее получше.

Татьяна хотела было согласиться с ним окончательно, отступиться. Но ощущение надвигающейся беды вновь настигло ее, поднялось изнутри мутным тошнотворным комом, и она не выдержала:

— Юра, у меня плохое предчувствие, — призналась она. — Только не говори, что я себя накручиваю. Я чувствую — случится что-то ужасное, если Павлик останется в своей семье.

— Ну-у, ты что-то совсем в черных красках всё стала видеть! — он подошел, сел напротив — на тот же стул, где до этого сидела Марина. Сгреб руками Танину ладонь, легко тряхнул: давай, мол, успокойся. Она смутилась — и от его упрека, и от этой по-медвежьи неуклюжей ласки. Но его спокойное тепло проникало в озябшие пальцы, растворяло тревожное напряжение, стывшее внутри — и у нее чуть отлегло от сердца. А Залесский сказал с легким укором:

— Нет, можно, конечно, поднять все связи, продавить чиновников, представив ситуацию в мрачных тонах: мол, мать алкоголичка, ребенка бросает с чужим человеком, тот его бьет, ребенок запуган, физически и психологически травмирован… Опять же, условия проживания оставляют желать лучшего. И мальчик истощен, недоедает. Они перестраховщики, скорее предпочтут забрать ребенка — хотя бы на время. Но ему-то ты как объяснишь, что с мамой — плохо? Нет, можно, конечно, и это сделать — обманом, манипуляцией… Или подкупом. Заманишь его лучшей жизнью. А потом он вырастет и скажет: сволочь я, мать любил — но продал. Сам на себе штамп поставит, и на всю жизнь с ним смирится. Так и будет сволочью. И не из-за них — из-за тебя.

Она отшатнулась. Залесский словно проник в темный угол ее души и вытащил то, о чем она думала втайне, не желая признаться в серьезности своих мыслей даже самой себе. И от того, что мысли эти теперь лежали на свету, извиваясь и белесо блестя, как опарыши, ей стало жутко и противно от самой себя. Как она докатилась до того, чтобы не останавливаться ни перед чем, достигая своей цели? Неужели это всегда было в ней — тайное, тяжелое, мерзкое?

И она возненавидела себя за эту свою готовность добиться цели любой ценой, за то, что не подумала о том, чего хотел бы ребенок, за то, что так поспешно навесила на Марину ярлык беспутной матери. И горячее желание исправить эту свою оплошность перебило и предчувствие беды, теперь казавшееся чуть ли не способом оправдать свой эгоизм, и даже чувство вины. «Да, я оступилась — но не успела упасть», — подумала Татьяна. И тут же пришло понимание, что удержал ее Залесский. Как будто за руку схватил, развернув в нужную сторону.

— Юра, как же ты прав! — она глянула виновато, покаянно. — Заигралась я. Возомнила о себе черти что… А ты помог разобраться, спасибо…

— Да я только рад помочь, — чуть улыбнулся он. И Таня невольно подумала о Максе: а ведь он бы так не поддержал, он вообще плевать хотел на то, нужна ли ей поддержка…

— Юр, мне, конечно, очень неудобно, но обратиться больше не к кому, — негромко сказала она. — Мне нужен адвокат, который представлял бы мои интересы в деле о разводе. Ты согласишься?