Тень Мануила

Если бы не давешний разговор, я бы посмеялся над его шутливым сообщением и оставил ему что-нибудь в этом же духе в ответ. Но теперь, после всего того, что Хасим рассказал мне, я не мог найти себе места.

Экскурсии я провел в тот день как-то скомканно и после работы решил сам дойти до маленького отеля в двух шагах от Святой Софии, где Хасим, по его словам, всегда останавливался. Погода стояла ясная, и тут бы радоваться долгожданному теплу после вчерашнего промозглого ветра, но по дороге к горлу то и дело подступал ком сомнений, в голове вертелись дурные мысли, и в каждом прохожем, в каждом продавце каштанов и жареной рыбы я стал замечать нечто враждебное и недоброе, чего раньше не видел.

Средней руки отель, каких в туристическом Стамбуле великое множество, находился в угловом здании почти напротив Цистерны Базилики. Стеклянные двери, вестибюль с претензией, неизменный хамам с услугами массажа где-нибудь в подвале, а внутри, должно быть, тесные дешевые номера, где, кроме тебя и твоего чемодана, вряд ли что-то поместится.

Увидев, как от входа в отель отъезжает полицейская машина, я начал волноваться еще больше. Меня пробирала мелкая и неприятная дрожь: неужели все, о чем он мне вчера рассказал, надо было принять всерьез и сообщить об опасности в полицию? Неужели ирония, свойственная нам обоим – и мне, и Хасиму, – помешала разглядеть реальную опасность?

И вот, смутно предвидя какую-то беду, я в нерешительности толкнул стеклянную дверь и вошел внутрь. Заходя с залитой солнечным светом улицы в вестибюль гостиницы, я случайно столкнулся с горничной. И лишь чуть привыкнув к более тусклому, чем на улице, свету, когда она смущенно отошла в сторону, я увидел ее бледное лицо, заплаканные глаза и какой-то отчаянный жест рукой. Она кинула мне поспешное «pardon» и быстро скрылась в каком-то подсобном помещении, как будто бы с трудом сдерживая плач.

Сердце мое колотилось слишком сильно: неужели действительно произошло что-то плохое? Я подошел к стойке регистрации и увидел, что у мужчины-служащего лицо было едва ли не бледнее, чем у горничной. Я поздоровался и сказал, что ищу Хасима Рахмана, но не знаю, в каком номере он остановился, и ожидал, что служащий начнет искать в своем компьютере его номер, но вместо этого он еще больше побледнел, глаза его суетливо забегали, он в растерянности достаточно долго молчал и потом, как будто собрав все силы, выпалил:

– Его нашли мертвым час назад… только что увезли тело…

– Как так мертвым?.. – Оторопел я, хотя уже пару часов предчувствовал, что именно это неотвратимое и страшное с ним и могло случиться…

– Похоже на убийство, но полиция все еще будет проверять, вести расследование… – добавил служащий.

– Убийство?!.. – В голове крутился наш вчерашний разговор, и снова этот хоровод из его манжетов с запонками, мужской фигуры в черном, испачканного грязью тренча, кладбищенских котов, яблочного чая и кальянного дыма, от которого у меня нестерпимо кружилась голова… Я пытался примирить живого, насмешливого, циничного Хасима, только что отвечавшего мне в телефонной трубке про сотню оболтусов, не выносящего всех этих уличных торговцев, стамбульской грязи и собиравшегося сдать в местную химчистку свой испачканный грязью тренч, с этим жутким словом «убийство», но перед глазами внезапно все поплыло, губы пересохли, а ноги стали подкашиваться.

– Хотите воды? – участливо спросил меня служащий отеля.

– Да, пожалуй, – ответил я, бессильно опускаясь на диван. Голова кружилась, мысли путались.

Выпив воды, я кое-как поднялся и сказал: «Спасибо, я, пожалуй, пойду». Но служащий спохватился и сказал мне:

– Постойте, я совсем забыл: меня попросили записывать имена всех, кто может спрашивать вашего знакомого, и… – Он помедлил. – Я обязан записать Ваше.

Соображал я медленно. Мысли так беспорядочно перебивали друг друга у меня в голове, что я не знал, за какую из них ухватиться. И первым, что пришло мне в голову, было понимание того, что я, вполне возможно, был самым последним человеком, видевшим Хасима живым… И, возможно, из-за этого меня могут в чем-то заподозрить… И вот в мыслях тревожно замелькали образы полицейских допросов… Но все же постепенно я сообразил, что бояться мне нечего, потому что, попрощавшись с Хасимом, я пришел домой и лег спать. И меня входящим в здание, где я живу, видели несколько человек. С другой стороны, я мог рассказать этой самой полиции, что Хасима преследовали. Потому я, почти не сомневаясь, назвал свое имя и даже помог служащему записать его правильно, показав ему бывший у меня с собой паспорт.

Потом я побрел домой. По пятницам у меня была всего одна утренняя экскурсия, после которой я был свободен. Но если бы была еще одна, я бы, наверное, отпросился, сказавшись больным, поскольку сознание мое наотрез отказывалось понимать происходящее. Потому я машинально поднялся к себе, заперся в своей комнате, не раздеваясь, прямо в одежде повалился на кровать и, должно быть, несколько часов провел в попытках осознать все то, что мне только что сообщили.

Осознать, однако, совершенно не получалось. Тем не менее лежать и смотреть в одну невидимую точку где-то в темноте было куда проще, чем заниматься какими-то делами там, на свету. В голове мало что помещалось: все пространство занимал кальянный дым. Только лишь мелькали по очереди обрывки вчерашнего вечера: мусульманские обелиски, кладбищенские коты, темная фигура, метнувшаяся к выходу, и снова кальянный дым, да еще всплывали обрывки разговора:

– Он что, следил за тобой?

– Вроде того…

– Ничего особенного, какой-то сумасшедший гоняется за мной вот так уже несколько недель.

– Что ты там нашел?

– Это рукопись, достаточно древняя…

– Позавчера они перевернули мой номер…

– Кто они?

– Я не знаю, визитки они не оставили…

Самое большое недоумение вызывал во мне тот факт, что всего лишь несколько часов назад мы вот так разговаривали, он острил насчет своего преследователя, а теперь он лежит в каком-нибудь стамбульском морге… Это в голове никак укладываться не хотело.

Я провалялся так достаточно долго, и вырвал меня из этого оцепенения только стук в дверь. Стучали спокойно и настойчиво. Я к тому времени был без движения уже, должно быть, несколько часов: на улице успело стемнеть, и моя комната погрузилась в полумрак. Наступившие сумерки будто бы укрывали меня от беды, которая, куда ни глянь, была теперь всюду. Но вот этот настойчивый и аккуратный стук в дверь мне совсем не нравился. Он меня как будто нашел в этом моем укрытии и пытался из него вытащить наружу, на свет, к людям и к этой неприглядной и сбивающей с ног новости, которую я получил утром и в которую никак не мог поверить…

Кто бы там ни был, я почти наверняка знал, что этот визит как-то связан с произошедшим, и, если честно, немного побаивался, что это полицейские пришли меня допросить. И мне, в общем, было что им рассказать, хотя, с чего начать, я не знал. Да и верно ли будет рассказывать полицейским про найденную Хасимом рукопись? Верно ли это будет истолковано? И если рассказывать не все, то что именно опустить?

Ко всему прочему, мое состояние едва ли располагало к общению. Вдруг оказалось, что человек, с которым я едва начал общаться, с которым у меня едва сложились отношения, может вот так взять и умереть…

Вряд ли я кого-то удивлю, если скажу, что слово «убили» я до этого произносил, разве что когда пересказывал сюжет какого-нибудь детектива. Гораздо чаще употребляешь это слово применительно ко времени, нежели к человеку, и оттого вроде бы не воспринимаешь его всерьез. А тут вот это словцо, да еще и со знакомым, близким по духу человеком…

Убили. Следовательно, он убит. УБИТ. Нет-нет, не убит каким-нибудь там горем, а убит вполне по-настоящему. До смерти. Пулей, ядом или каким-то еще способом, но именно в том самом криминальном смысле этого слова. Вот так просто человек завернул за угол, собираясь с утра сходить в химчистку, чтобы отдать свой тренч, а вместо этого угодил в черный мешок для перевозки трупов…