Тень Мануила

Выйдя из магазина, я перешел узкую мощеную улицу, сел за столик в ближайшей кофейне, нетерпеливо разорвал тонкую пластиковую пленку на тетрадях, снял колпачок с ручки и еще до того, как официант принес мне кофе, еще до того, как напряженное небо разразилось далеким раскатистым грохотом и вначале несмелым дождем, крупными каплями падающим на сухую мостовую, еще до того, как муэдзины, будто бы почувствовав грозу, затянули свой звенящий призыв на вечернюю молитву, я исписал несколько чистых, скрипящих под мягкой гелевой ручкой страниц.

Дождь набирал силу, и вода стала потоками стекать по мощеной улице вниз, и я полностью погрузился туда, откуда эта давнишняя история берет свое начало. В поисках ее истоков я мысленно шел по городу и представлял, что передо мной идет человек. Он только что вышел в вечернюю тишь, вдохнул прохладный и влажный воздух, смотрит на серые облака, медленно ползущие по звездному небу, и идет в сторону Золотого Рога по безлюдным улицам. И на плечи и капюшон его ветхого плаща падают с неба первые капли мелкого дождя…

А я неотступно следую за ним и хочу заглянуть ему в глаза, хочу заговорить с ним, хочу задать ему множество вопросов, но все, что мне остается, – это лишь его смутная тень. Тень, отбрасываемая им не на каменную стену и не на мощеную константинопольскую улицу, а на мою бестолковую жизнь, обретшую благодаря ему смысл.

Вилла Кареджи

На виллу Кареджи, некогда в период своего расцвета принадлежавшую семейству Медичи, а в нынешние времена входившую в ведомство обедневшего муниципалитета, с трудом находящего деньги на ее реставрацию, я попал, будучи молодым аспирантом из российской глубинки с совершенно неясными перспективами. Проучившись в школе экскурсоводов и пройдя практику в нескольких итальянских городах, я был направлен сюда с рекомендациями на работу помощником куратора. Я хотел попасть сюда, потому что в моей голове был чистый, ясный и совершенный образ этого таинственного места – великая Платоновская Академия! Место, где заканчиваются тёмные века и начинается Возрождение. Вилла, на которой призрачный образ грядущих времен явился самому Боттичелли… Но, увы, вместо великолепного памятника смене эпох меня ждала нестерпимо скучная должность в забытой со времен Медичи деревне.

Двухэтажный мансион с традиционной рыжеватой черепичной крышей, окруженный великолепным, но весьма запущенным тосканским садом, внушал очень большую гамму чувств. Безусловно, место, в которое забросила меня моя судьба, было восхитительным, но не меньше, чем красоты, было в нем таинственности и величия. Всюду были видны отличающиеся надменной простотой гербы семьи Медичи, напоминающие о том, кому в былые времена принадлежала Флоренция. Одичавшие розы и дикий виноград придавали всей вилле довольно запущенный вид.

Полузаброшенной виллой изредка интересовались молодые ученые, пишущие какую-нибудь диссертацию по искусствоведению, но гораздо чаще них заезжали сюда пожилые пенсионеры, что выдвигались из Флоренции в сторону тосканских виноградников и случайно заворачивали не на ту дорогу или по срочной надобности искали туалет, а заодно готовы были выслушать экскурсию, не слишком длинную, чтобы не задерживаться на пути к основной цели их путешествия – Кьянти Классико.

Для меня же вилла Кареджи была местом мистическим и невероятным. Несмотря на свой весьма заброшенный убогий вид, вилла была одним из тех немногих архитектурных сооружений, что должны бы напоминать нашим современникам о прежнем средневековом облике собора Святого Петра в Риме и собора Святого Марка в Венеции и должны давать представление о том, что мы обрели благодаря людям, собиравшимся здесь в далеком пятнадцатом веке, чтобы посвятить себя платоновской философии.

Но, увы, как и многие другие памятники такого рода, вилла была предана забвению, хотя бы потому что для многих ныне живущих Итальянское Возрождение представляется некоторым результатом, а не процессом, так самозабвенно растянутым во времени на целых три долгих века.

Увы! Бесконечные толпы туристов едут за Возрождением в Сикстинскую Капеллу и в собор Санта-Мария-дель-Фьоре, а не на ветхую романскую виллу, в которой лишь только маленькая деталь – изящный балкон с греческой колоннадой – выдает пока несмелое, нерешительное восхищение архитектора античностью, предрекающее, однако, великое будущее зарождающемуся здесь стилю.

Чем больше я вдыхал тосканский воздух, раскаленный полуденным зноем, тем больше я понимал, что именно здесь и находилось то самое европейское место силы, где зародился импульс, побудивший людей вытащить из грязи мраморные античные статуи, попираемые до тех пор ногами, и вновь, как в античные времена, поклоняться им, но не за их одухотворенность, а за их гармонию и красоту. Отсюда, именно отсюда, вышло нечто такое, что заставило Христа и Деву Марию не просто обрести человеческие тела, но и занять в церкви место наподобие античных каменных идолов…

Однако если бы все это, рассказанное мной на экскурсии, отозвалось бы в чьей-нибудь душе чем-то, помимо многозначительных кивков головы, признаться, я был бы весьма польщен.

В Кареджи я большую часть времени был предоставлен сам себе и, согласно гуманистическим идеалам Возрождения, вел прекрасную жизнь: у меня было свободное время, душевный покой, изобилие книг, удобное место для чтения, вот только поговорить здесь, кроме призраков Марсилио Фичино и Сандро Боттичелли да еще нескольких хотя и живых, но довольно мрачных людей, было совершенно не с кем.

Куратором виллы и по совместительству человеком, искавшим деньги на ее порядком затянувшуюся реставрацию, был Виченце Бали, начинающий седеть высокий и застегнутый на все пуговицы итальянец, считавший реставрацию виллы делом всей своей жизни и оттого ни под каким предлогом не желавший ее покидать.

Из всех ныне живущих людей о вилле Кареджи больше Виченце Бали вряд ли кто-то знал. Он мог рассказать буквально все о каждой имеющейся здесь комнате, о каждом чердаке и подвале, о каждой потайной двери, о каждой трещине в стене и каждой неровности пола. Он мог часами говорить об архитектурных особенностях позднероманского стиля, но самой излюбленной его темой была сама Платоновская Академия, которую он горячо и искренне хотел возродить сразу после того, как закончится реставрация виллы. Кажется, он защитил (или, возможно, только собирался защитить) целую диссертацию о неоплатонизме, но, отчего-то не найдя себя в научном мире, решил посвятить свою жизнь служению одной из первых Платоновских Академий как месту.

Виченце обнаруживал некоторое сходство с Сандро Боттичелли, если верить его автопортрету, оставленному на «Поклонении волхвов». Копия этой картины висела на вилле, и мне несколько раз приходила в голову идея об их возможном дальнем родстве, а временами – о неприкаянной душе великого художника, вновь обретшего плоть в наши дни.

По крайней мере, Виченце обладал весьма похожими пухлыми губами и густой вьющейся шевелюрой, но больше всего наталкивал на размышления об их сходстве холодный надменный взгляд, каким, судя по картине, мог смерить собеседника Боттичелли.

С Виченце у нас несколько раз случались интересные диалоги, но ближе к концу разговора его всегда заносило на тему того, что он сам называл «новым Возрождением». Притом хотел он возродить не внешний облик античности, а сами по себе языческие культы. И любил он подолгу рассуждать о том, как прекрасно было бы, если бы на Капитолийском холме построить новый действующий храм Юпитера, а в Пантеоне проводить службы всем римским богам. Идея эта показалась вначале интересной и неординарной, потом оригинальной, но, повторенная в третий раз, она прозвучала до того странно, что, выслушав ее, затевать новых разговоров по поводу философии Возрождения с Виченце мне уже совершенно не хотелось.