Тень Мануила

Знающие люди говорили, что в Мистре Мануил помогал учителю Гемисту по прозвищу Плифон, которого впоследствии отлучили от церкви за еретические учения. Горбун даже якобы ездил вместе с ним во Флоренцию на тот самый собор, где греки заключили унию с погаными католиками. Там-то он и продал свою душу дьяволу! И вернулся в Константинополь, чтобы приблизить его кровавый и жестокий конец…

Говорят, будто в самую последнюю ночь видели Мануила бегущим со стороны Влахернского дворца куда-то в сторону Золотого Рога с огромным свертком, который он прижимал к груди бережнее, чем мать прижимает своего младенца. Бежал он быстро, несмотря на свою хромоту и горб, словно бы от кого-то убегал, задумав что-то недоброе. И тут путь ему преградил Григорий Схоларий, в сопровождении своих слуг шедший в сторону убежища, дабы укрыться от наступающих султановых войск.

Завидев горбуна, Схоларий рассердился, вены на его висках вздулись, а лицо исказилось гневом.

– Проклятый Мануил! – начал цедить он сквозь зубы. – Неужто это именно ты предал василевса Константина, нашего императора? Это ведь ты во всем, подлец окаянный, виноват! Неужто тварь эта еретическая, пройдоха и отступник Гемист научил тебя своей поганой ереси, какую ты теперь исповедуешь? Знай же: Гемиста отлучил я от церкви, и ему суждено подохнуть без отпевания! И тебя, гниду сатанинскую, отлучаю!

Хромой горбун, запыхавшись, остановился и молча взглянул на Схолария недобрым своим взглядом. В темноте его разные по цвету глаза сверкнули так, будто бы светились изнутри адским пламенем, и неясно было: то ли это отсветы факелов, что держали слуги Схолария в руках, то ли это языки пламени, пылающего у Мануила внутри, но одного этого дьявольского взгляда хватило Схоларию, чтобы в ужасе попятиться назад.

– Сатана… – шептал он одними губами. – Ты и сам стал сатаной! – Гримаса ужаса исказила лицо Схолария, и, побелев как снег, он зашептал ту молитву, что всегда в Константинополе считалась спасительной: «Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный…»

Мануил молча стоял и, переводя дыхание, смотрел на Схолария и его остолбеневших приспешников, вторивших его молитве, своим недобрым взглядом, а потом плюнул на землю и что было силы снова бросился бежать.

И по словам Схолария, пробежал горбун всего-то около одной стадии, а потом все видели – и в этом-то точно нет никакого сомнения! – земля под ногами горбуна разверзлась, и открылись врата преисподней. Из пропасти той вырывались наружу языки пламени, и раздавался смех дьявольский и вопли мучеников. Мануил, прежде чем сделать шаг в пропасть сию, обернулся к Схоларию, еще раз сверкнул глазами и извергнул какое-то сатанинское проклятие. А потом он шагнул в сторону пропасти и исчез в языках пламени безо всякого следа! И не было у Схолария ни малейшего сомнения, что перед ним минуту назад стоял не кто иной, как сам Сатана! И честной и чистой молитвою своею отправил Схоларий проклятого горбуна восвояси. Врата преисподней закрылись, и все сделалось на этом месте как и было прежде. И посмотрели тогда слуги Схолариевы на землю, туда, куда плюнул проклятый горбун, и увидели там полоза черного, и в ужасе попятились…

С тех пор Мануила никто никогда не видел, хотя то тут, то там появлялись слухи о нем: кто-то говорил, что подобный горбун служил спустя сто лет при султане Сулеймане, и лицом тот горбун был как две капли воды похож на Мануила, а возрастом он не состарился. А другая легенда гласит, что таковой горбун был замечен во Флоренции при дворе герцогов Медичи… Да только все это лишь людская молва, и как ее проверить?.. Это ведь и младенцу ясно, что всякая власть на земле – она от бога, и уж при каждом властителе есть свой диавол, искушающий его и так и сяк. А если властитель поддался на искушение, то уж и поминай как звали…

Бейоглу

Вряд ли мне доведется когда-нибудь вспомнить, почему, слоняясь по району Бейоглу, из всех букинистических магазинов и лавок старьевщиков, каких здесь великое множество, я выбрал в тот день именно эту. Может, увидел в витрине что-то интереснее, или ноги сами принесли. Но это был один из тех магазинов, что до смерти мне нравятся: не сверкающая чистотой арт-галерея для богатых коллекционеров и не сувенирная лавка, в которой обыкновенно покупают всякую мелочь для подарков родственникам. Нет. Это был магазин с душой! Пахло в нем пылью старинных книг, и все было многослойным, разным и неоднозначным.

Стены здесь пестрили историческими фотографиями: на одной Ататюрк в полном парадном костюме османского янычара, на другой старинный городской трамвай поворачивает от Новой мечети на Галатский мост, на третьей старые покосившиеся деревянные дома, каких в Стамбуле становится все меньше и меньше. Здесь можно было найти и множество книг, написанных еще арабской вязью, и старинные почтовые открытки с гашеными марками, и редкие издания Корана и Джалаладдина Руми.

А в отдельной стеклянной витрине в углу между бесконечными стеллажами, полными книг, была целая выставка древних вещиц: позеленевший от времени бронзовый пузатый чайник с изогнутым носиком, стоявший на керамической подставке с традиционными сине-голубыми узорами, рядом трубка для курения с неправдоподобно длинным мундштуком и маленьким раструбом для табака и потемневшая от времени ручная мельница, в которой какая-нибудь кухарка из богатого дома молола специи, должно быть, еще во времена расцвета Османской империи. Рядом с мельницей какие-то древние письменные принадлежности: маленькие и большие металлические палочки для письма, устройство, служившее, видимо, для разметки строк, и металлическая чернильница, совсем крохотная, но, видимо, увесистая, в виде птичьей головы с приоткрытым клювом. К ней был привязан полуистлевший кожаный шнурок – доказательство несусветной древности.

Я долго рассматривал эту чернильницу в витрине, присев на корточки, а потом как-то не совсем ловко встал и случайно задел рукавом вертушку с открытками, тетрадями и блокнотами, стоявшую рядом. С самого верха этой-то вертушки прямо мне в руки и свалилась пачка тетрадей. И я, как совершенный дурак, стоял и смотрел на эти тетради у меня в руках в полном недоумении. Неужели вот он, неожиданный ответ на так давно мучивший меня вопрос? Ответ, до смешного простой и попавший в самую точку. Вероятно, действительно и не было никакого другого выхода для меня, кроме как записать всю эту историю на бумаге, и тогда ничего не будет упущено, не будет забыто или потеряно…

Эти мысли одна за другой приходили мне в голову, пока строгий, но бархатистый мужской голос не окликнул меня:

– Простите, с Вами все в порядке?

– Д-д-да, – обернувшись, сказал я, внезапно вырванный этим вопросом из моих мыслей.

– Вы на эти тетради уже несколько минут смотрите, – проговорил он на ломаном английском, ко мне, впрочем, всегда так обращались, уж больно внешность у меня не турецкая. – А мне магазин скоро закрывать…

Я понял намек продавца и молча подошел к кассе, а продавец последовал за мной. Он смотрел на меня немного суровыми черными глазами через половинчатые очки в роговой оправе, спущенные на самый кончик носа, и оттого выглядел сам как букинистическая редкость. Вероятно, он мог бы поведать мне очень многое про вещицы, выставленные в витрине, но я не хотел у него в тот момент ничего спрашивать. У меня в голове уже была своя история.

Я достал кошелек, потом каким-то почти автоматическим движением вытащил одну из копеечных ручек из стакана, стоявшего у кассы, и положил на пачку тетрадей. Продавец молча нажал несколько кнопок на кассе, после чего я подумал еще немного и положил на пачку тетрадей еще несколько ручек: одной здесь точно не отделаешься. Продавец нажал еще несколько кнопок и выжидательно посмотрел на меня.

– Это всё?

Вместо ответа я утвердительно кивнул головой и положил на прилавок купюру в 50 лир, так ни слова и не проронив, потому что был уже слишком увлечен тем, что собирал по кусочкам историю, лежавшую в разных уголках моей памяти.

Забрав покупки и сдачу, я вышел из магазина, и хозяин, проводив меня своим суровым взглядом из-под очков, пошел за мной, чтобы закрыть стеклянную дверь на ключ и повернуть лицом на улицу табличку с надписью «Закрыто».

Стоял душный стамбульский вечер, готовый наполниться протяжно звенящим напоминанием муэдзинов об Аллахе. Над Галатской башней носились стрижи, и, похоже, собиралась гроза, а небо было высоким и едва тронутым розовыми отсветами заходящего над Мраморным морем солнца. Словом, вечер был таким, что фрагментам моих воспоминаний в голове становилось тесно, и они скорее рвались на страницы только что купленных тетрадей, чтобы побыстрее стать историей. Историей, какой я ее себе представляю. И что-то хотелось в ней приукрасить, а что-то опустить, но, если честно, я понимал, что уж кому-кому, а самому себе врать совершенно бесполезно. Поэтому придется все рассказывать как есть – начистоту.