Тень стрелы

Алексей глубоко вздохнул. Солнце било ему в лицо. Он отвел со лба золотисто-русую, просвеченную солнцем прядь.

– На. Держи. Это же твой. А мне капитан Лаврецкий обещал свой подарить.

Он протянул Ваське на ладони наган. На снегу, под перекладиной, где коптили баранину, валялись узкие самосшитые кожаные ножны от тибетского ритуального ножа-пурба.

* * *

А они все, все, кто искал, искали не там, где надо.

Не там, где надо, искали они!

Он правильно сделал, что поскакал не вверх по течению Толы, к Урге, а вниз. Вниз, он так и скакал на своей кобыле, на Принцессе, вниз по течению неширокой извилистой реки, все еще не скованной льдом – Тола не замерзала даже в суровые здешние зимы, по ней только шла шуга, сало, иной раз слюдяные забереги разбивали дотошные рыбаки пешнями, – она не замерзала так же, как Байкал, Ангара, Селенга и Уда, не говоря уж об Орхоне. Баяли знающие люди – в Орхоне, на дне, белые офицеры утопили сундуки с Царским золотишком. Вот бы ихнему барону, владыке Азии, едрена его лапоть, поживиться, да кончилось его времячко… Не успел… Да, нырять тут глыбко надо… тут смочь надо, людей снарядить, камышовых тростин наделать, чтоб под водою дышать…

Осип скакал на белой кобыле вниз по течению узкой Толы долго, долго – так долго, что сам потерял счет времени.

Лошадиная мерная рысь завораживала. Скача на лошади, Осип любил напевать песни – не голосом, не глоткой, а внутри себя, потайно. Тряска мешала петь громко, а вот тихонько, почти беззвучно, глубоко внутри себя, он петь мог. И пел, что придется – свои слова, свою мелодию. Снег поблескивал ало-розовым, малиновым в лучах огромного, как шар круглой монастырской мандалы, ярко-красного закатного солнца. Здесь, в степи, солнце на закате становилось слишком большим и страшным, превращалось в погибельное, на полмира, зарево. И снег становился алым, красным. Красный снег. Кровавый снег. Сколько крови вытекло на русский снег, на монгольский снег, на уссурийский, на китайский… одному Богу Христу, одному ихнему узкоглазому Будде известно, люди-то уж и счет потеряли…

Красный снег мерцал, вспыхивал вокруг. Степь расстилалась, уходила в безбрежье. Белая кобыла шла неуклонной, размеренной рысью, Осип скакал, пригнувшись к холке лошади, и напевал: «Красный снег, я тебя не боюсь, красный снег, тобой, как полотенцем, я утрусь… напиши письменами ты мне всю печаль, всю тоску, что мне суждена на моем на веку…» Утоптанный тракт постепенно переходил в ненаезженную узкую тропу, и Принцесса с рыси перешла на мерный шаг, то и дело увязая бабками в снегу. Осип попридержал кобылу, натянув повод.

– Ну-у, миленькая, тпру-у-у, тута осторожней… ишь, заехали мы с тобою, лошадка…

Оглядевшись, остановивши лошадь, Фуфачев понял: похоже. Похоже на то место, о коем толковала Катерина. Вот они, горушки, вот они, те самые гольцы около реки. Темная вода быстро текла около льдистой зазубренной кромки заберега, в оправе искрящегося розового снега. Рядом берег плавно переходил в отвесно торчащие скалы. «Ровно как Столбы под Красноярском», – вспомнил Фуфачев, задирая голову. Казацкая шапка с бараньей оторочкой свалилась с его головы, он сплюнул и спрыгнул из седла в снег, утонул ногами до колен, схватил шапку, нахлобучил на затылок; снег набился ему за голенища сапог. Вытряхивая из сапог снег, снова напяливая их, прислонясь к боку Принцессы, Осип проронил:

– Ну-ну-у-у, добрался… Доскакал-таки… Каво увидал!.. дак это ж и есть, как на духу, те самые гольцы… эх и хороши, чисто Тункинские…

И правда, местность тут напоминала скорее Восточные Саяны, чем равнинную Монголию. Земля здесь вспучивалась, взбегала вверх – круто и дерзко. Бугрилась и развевалась, будто флаг. У самого берега начинались горы, поросшие лесом; вершины их были голы, каменны, в резких сколах, блестевших в свете заката кроваво, зловеще, – точно рубила, каменные ножи древних людей, что Осип с мальчонками-казачками находил иной раз, ныряя, в речке Ужурке в родных краях. В этих гольцах было что-то неуловимо восточное – такого на родине своей Фуфачев не наблюдал. Словно бы китайские пагоды или монгольские дацаны, закручивались, наподобье витиеватых облаков, углы нависших скал. Лапы сосен торчали, протянутые к солнцу, как черные руки. На миг Осипу помстилось – на близком сколе гольца высверкнул красный, призрачный лик улыбающегося Будды. Он зажмурился, помотал головой. Видение исчезло. Держа кобылу за повод, он медленно проговорил:

– Похожее местечко, похожее… Катеринушка, исчезла ты, матушка, да твоя пещерка-то, видать, не исчезла… А что, если… я тут найду?!..

Он внимательно, подобравшись, будто охотник в засаде на тетерева, огляделся. Тихо. Ни души. Небо ясное, метелью и не пахнет. Кругом скалы. Темная Тола журчит поодаль. Надо искать. Лошадь привязывать он не будет – умная кобыла и так никуда не уйдет. Ну же, давай, Оська, начинай. Взрой тут все, отвали все камни, прислоненные к скалам. Авось отыщешь, казак отважный, утаенный лаз, перекрестясь, проникнешь. Давай-ка, начинай… на ладони поплевав…

Повозившись немного с камнями, наваленными у отвесной скалы, он замучился, вспотел, приустал. Решил перекурить. Нащупал в кармане кисет, вывалил на ладонь горстку табака, набил цигарку. Прислонился спиной к гладкому гранитному срезу скалы.

И чуть не полетел внутрь.

Камень отошел вбок, будто провалился. Осип едва не свалился в черную дыру у себя за плечами. Из дыры пахнуло холодом, сыростью. Осип, раздув ноздри, ощутил странный, пряно-сладкий запах, донесшийся из темной пустоты.

– Ага, – процедил он сквозь зубы, ухмыляясь, отряхивая снег с портов и с тулупчика, – вот он ларчик-то и открылся… Ну, таперича берегись, мертвяки проклятущие… попужаете еще бедных барышень… Катичку мою испужаете еще… я-то вам…

Переведя дух, стоя перед случайно обнажившимся лазом в пещеру, он широко, по-мужицки, перекрестился. «Катичку мою». Он назвал ее своею, сам не помыслив об том, можно ли, нельзя, каково это. Вдруг, внезапно, она вся, во весь рост, встала перед ним в розово-алом свете степного заката – с развеваемыми ветром золотыми волосами, с широко открытыми глазами, темнее ночи. Точь-в-точь та девица на лезвии ножа… Теперь барон, матерь его за ногу, на небесах ножиком любуется… Кровавый кулеш офицеры сварили, солдаты расхлебали… А ты-то, ты-то сам, Оська, в генерала своего – неужли стрельнул бы? А?.. А они все – стреляли…

В командира своего. В генерала своего…

Осип глубоко вздохнул и, наклонившись, сгорбившись, скинув тулупчик, оставшись в одной гимнастерке и широких солдатских портах и сапогах, скользнул в дышащее чернотой отверстие.

Сунул руку в карман. Вытащил спички. Спичек полна была коробка; он вспомнил – в нагрудном кармане была еще одна коробчонка, покойный Федюшка Крюков щедро оделил его спичками, зная, что Осип любит вечерами в степи жечь костры, да где и покурит лишний раз. Ух, благодарствую, Федичка родимый, как теперь кстати спички.

Чиркнув спичкой о громоздкую большую коробку, он высоко поднял огонь и осмотрелся.

Потолок не давил его – Осип стоял под высокими сводами, можно было не пригибаться. Казак раздул ноздри. В воздухе стояло сразу два, и очень сильных, запаха: запах гнили и тления и терпкий, приторный запах меда, и оба запаха – невыносимо сладкие. Осип не различал, когда тленный дух переходит в аромат меда. Спичка догорела, он бросил огарок, быстро зажег другую. Быстро огляделся. Вот то, что ему нужно.

У тайного лаза были свалены в кучу странные пучки тонких веток. Фуфачев схватил одну связку хвороста, поднес спичку к концам ветвей. Против его ожидания – он думал, связки хвороста сырые и не вдруг загорятся, – ветки занялись почти мгновенно, пламя запрыгало, затрещало, в мгновение ока в руке Осипа уже пылал яркий факел. «Сейчас прогорят», – испуганно подумал казак, поднимая пылающий пук розог, но ветки горели на удивленье медленно, огонь обнимал лишь концы метлы. К двум сладко-тошнотворным запахам примешался третий – пряный, кружащий голову, тонко-перечный. «Сандал», – догадался Осип. Он поднял сандаловую связку выше над головой, снова остро, как охотник, осмотрелся – и, освещая себе дорогу, медленно, выбирая, куда ступить ногой, пошел вперед, выгадывая шаг, соразмеряя его с разглядываньем того, что окружало его.