Тень стрелы

Когда он увидел, у входа в подземный зал, первый скелет, он даже не испугался. Скелет словно бы сторожил вход. Раструб пещеры расширялся, скалистый потолок взмывал ввысь, пространство раздавалось вширь и вглубь. Рвущийся из руки Осипа огонь выхватывал из тьмы выступы камня; сундуки в углах; связки сандаловых ветвей; скелеты. Вон скелет. И еще один. И еще.

По стенам пещеры сидели и стояли скелеты.

Осип сглотнул. Крепче вцепился в пук сандаловых розог. Пламя слегка потрескивало над его головой, рассыпая время от времени мелкие, как мошки, искры. Поднес огонь к ближайшему скелету. Скелет скалился. Кости были затянуты промасленной светлой тканью, туго прилегавшей к высохшему телу мумии. Что-то неуловимо знакомое просверкнуло в высохшем лице. Осип попятился. Закусил губу. Господи сил, да ведь это ж… Алешка Свиньин. Казак, друг его… Пропал, сгинул, исчез из лагеря… А вот ты… Вот, оказывается, где вы все… Вот это кто тут сидит в вечном мраке, спит вечным сном… Боженька родный, милосердный, и как же, и чем же их убили… Только б не пытали перед смертушкой, а…

Скелеты. Скелеты вдоль стен. Когда-то – живые люди.

Шаг. Еще шаг. Еще шаг.

А забавно… Кадык его судорожно дернулся. А любопытно все ж… жива душа, душенька после смерти аль нет?..

По Писанию – жива, жива, конешно, а как же иначе…

Господи, прости мя грешного… што ж это я думку какую грешную думаю… Дума плохая – это ж тоже грех… исповедаться надо будет… говеть да причаститься…

Скелеты. Мумии. Как их много. Кого они сторожат?! Свою смерть?!

Как остро, невыносимо пахнет гниющей плотью. Нет, врешь, это пахнет медом. Здесь хозяин пещеры хранит мед. Откуда тут мед, окстися, Оська, ни одного горшка с медом, ни одной бочки, ни крынки, ни плошки… ни рамок с сотами… а запах сладкий, сахарно-приторный, так и лезет в ноздри, так и дразнит…

Вперед. Осторожно. Шаг. Еще шаг.

Он, высоко держа над собою горящие сандаловые прутья, вошел в пещерный зал под высокими темными сводами.

Весь этот подземный зал занимал огромный четырехугольный каменный стол. «Гроб», – отчего-то подумал, дрожа, Осип. Стол крепко стоял на массивных каменных ногах, широкая столешница была толщиной со ствол столетнего дуба. Поверхность стола слегка поблескивала, и Фуфачев не сразу понял, что она – железная. Кованое железо переливалось под взлизами пламени бронзовыми, густо-медовыми, золотыми отсветами. А это что?..

Из стальных кованых листов, отсвечивавших под огнем старой бронзой, глядели мрачные круглые глаза.

Осип попятился. Остановился. Вгляделся.

Господи, помоги, да ведь это же отверстия в железе. Дырки. «Дыры просверлены», – шепнул он сам себе изумленно, как малец.

Алтарь?.. Святилище?.. Обо – для поклоненья горному духу, демону?.. Плаха, ихнее Лобное место – для жертвоприношений?.. Тутошние божества любят кровь… А во имя Христа, Оська, – что, не сжигали-не вешали?!..

«Охрани, помоги, спаси и помилуй», – выдохнули, трясясь, губы. Крепче, до боли казак сжал связку сандалового хвороста в кулаке. Ближе подошел к каменному столу. Вспомнил: у них, в Забайкалье, поверье ходило такое средь бурят – у богов Нижнего Мира есть Каменная Лодка, и они посылают ее за теми, кто должен умереть, уйти вон с земли, чтобы на той Лодке перевезти их на Тот Берег жизни – в Верхний Мир, ежели у тебя за душой грехов нету никаких, и в страшный Нижний Мир, коль ты грешил напропалую…

Каменная Лодка… Лодка для отплытия из жизни, любимой, грешной, гадкой, страшной, рушащейся, пропитанной, как старый грязный бинт, кровью войн и революций, – а все равно неизбывно любимой… «Господи, неужто и я тоже… так же… когда-нибудь… отплыву… навеки…»

Он сделал еще шаг к столу. Пламя рвало на куски темноту. Он оказался рядом со столешницей, наклонился над отверстием. Оттуда пахнуло невыносимо, душераздирающе сладким. На краю стола лежала позолоченная – или бронзовая?.. – большая ложка, скорее черпак, с длинной витой ручкой. «Навроде ополовника», – подумал Фуфачев. Не размышляя, он взял ложку, повертел в руке, рассматривая. Вещь старинная… небось, монахов тех, что сюда ходят, мумии обихаживают…

– У, собаки недорезанные, ясно, китайское капище, – пробормотал он, – монголы на такие чудеса неспособны… А пес их разберет… может, и они выделываются… ихние божества все, как на подбор, навроде шакалов… рвут живое мясо, грызут, рубят, вешают людей живых… Будду своего, вишь ты, от врагов защищают… Злюки… Федор говорил же мне, как их кличут, да я… забыл… Докшиты, иль по-другому как?.. Господи Христе, прости Ты их, помилуй Ты их, темных людишек, по велицей милости Твоей…

Он положил ложку на каменную столешницу. Ложка звякнула. Он вздрогнул.

И в полной тишине, после отзвеневшего звяка, изнутри, будто бы из-под земли, из-под ног казака, раздался тихий вздох.

Как тихий плач.

Тихий, нежный, безысходный плач. Легкий ветер тоски. Плач, уже переходящий в смерть. Во вздох по неминуемой гибели своей.

Раздался – и угас.

И снова настала тишина.

– Эй… кто здесь?.. – сдавленно прошептал Осип в страшной, пусто-недвижной тишине. Сандаловые ветки горели над его головой, и, хоть они горели медленно, огонь все ближе подползал к его кулаку. Все вокруг молчало. Не было ответа. «Показалось… Кого хошь тут ужас заберет…»

И вздох раздался опять.

Фуфачев вздрогнул всем телом. Отшагнул от стола назад. Искры слетали на его заломленную на затылок казачью шапку с бараньей оторочкой. Из-под шапки по наморщенному лбу тек мелкий пот.

– Кто здесь?! – отчаянно, надсадно взвопил он.

Прислушался. Пот заливал глаза. Он снова шагнул вперед. Наклонился над столом, над круглым черным отверстием, из которого так приторно-сладко пахло. Тихо пробормотал:

– Эй, кто тут вздыхает… эй, ты, отзовись!.. ежели сможешь… Ты живой?..

Вздох раздался из глубины Каменной Лодки. Осип наклонился над столом. Пламя плясало. Он поднес сандаловый факел ближе к истыканным неведомыми остриями, дырявым листам кованого железа. Ближе к той дыре, откуда, как ему показалось, раздавались жалобные вздохи.

И он, дрожа всем телом, мысленно осеняя себя крестным знамением – наяву руки не повиновались ему, – заглянул в просверленную в железе дыру.

И он увидел.

ОН УВИДЕЛ ЖЕНСКОЕ ЛИЦО.

Живое женское лицо. Мертвенно-бледное. Глаза закрыты. Нежен овал лица. Дынная косточка. Плод абрикоса. Губы чуть дрогнули. Она слышала его. Она пыталась позвать его.

Он поднес к отверстию огонь. Если она почувствует огонь, жар – она откроет глаза.

– Эй, барышня!.. Вы… кто вас сюда… затолкал?..

Холодный пот тек у него по спине. Понятно, кто! Жрецы. Проклятые раскосые жрецы, поклоняющиеся зверским богам, сеющим смерть и требующим – в жертву Смерти – жизни! Девушка-то живая. А красивенькая, миленькая… вот ужас-то где!.. и, эх, кажись, тутошняя, китайка ли, монголка…

– Раскосенькая дак, – шепнул он и утер тылом ладони пот под носом, с губы, со щек. – Ласточка, эй!.. Как ты тут?.. Чуешь ли?.. я щас, щас тебя ослобоню… вот только найти бы, чем поддеть это дьявольное железо…

Он огляделся вокруг. Скелеты вдоль стен. Сидят и стоят, прислоненные к камню навек, ни слова не скажут. Эх… нож!.. был бы у него с собою сейчас нож, тот нож с процарапанной на нем женской фигуркой, тот, что Унгерн отнял у него… Вот знатный был нож, подцепить и рвануть вверх таким охотничьим ножом этот стальной лист ничего б не стоило… Хотя… гвоздями он прибит, надо думать, мощными… вон какие шляпки гвоздевые – инда грибы маслята…

– Э-э-эх… – мучительно выдохнул Осип.

Огонь лизнул тьму. Девушка, умиравшая внутри Каменной Лодки, открыла глаза.