Тени кафе «Домино»

Леонидов тащил раненого.

– Брось меня, прапор, брось. Оба сгинем.

– Ты сам откуда, – задыхаясь спросил Леонидов.

– Из Москвы будем…

– А откуда?

– Со Сретинки мы…

– А я с Тверской. Где ты слышал, чтобы земляков бросали, особенно москвичи…

В подъезде дома он встретил Ольгку Витальевну Арнольд, знаменитую киностаруху, она играла аристократок и благородных матерей.

– Олег Алексеевич, у Вас за дверью котеночек плачет.

– Бедная, заждалась меня.

– Олег Алексеевич, а у меня к Вам крохотное дельце. Подождите немного.

Бывшая благородная старуха величавой походкой пошла к своей двери.

Через минуту вернулась с баночкой молока.

– Это Вашей новой подруге.

– Батюшки, откуда?

– Вы так мало бываете дома, а поэтому никогда не видели Марусю, приносящую молоко.

– Марусю из старой жизни.

– Представьте себе. Я беру у нее молоко, могу покупать и на Вашу долю.

– Вы моя спасительница, – Леонидов достал и протянул деньги.

– Зачем так много?

– Берите, мне пол-литра.

В квартире Нюша с мяуканьем начала тереться о ноги.

Леонидов взял мисочку, вылил туда молоко, сел на пол и смотрел, как хлебает котенок, и это его упокоило.

Он скоро разжег «буржуйку» и начал варить овсяную кашу.

Когда она сварилась, опять влил в миску, нарезал говядины от души и бросил в овсяную кашу. Потом дал это Нюше, которая даже зарычала от восторга.

Он поужинал, налил себе чаю, сел к столу.

Некогда стол этот стоял в Петербурге, в весьма изящном кабинете, а ныне от былой гвардейской стати мало что осталось. На столе стоял изящный серебреный чернильный прибор, валялись гранки, рукописи, книги с закладками и стоял пыльный телефонный аппарат.

Олег зажег традиционную настольную лампу с зеленым абажуром.

Наевшаяся Нюша мяукнув прыгнула на стол, уселась, подставив сытый животик под тепло, идущее от лампы.

Леонидов разложил документы.

Положил перед собой стопку бумаги, взял ручку.

Задумался на мгновение и написал:

«Налет с французским прононсом».

Он писал быстро, работать было интересно и легко.

Урчал котенок, раскачивала за окном темнота испуганный город, трещали дрова в буржуйке.

Вдруг пыльное сооружение звякнуло, а потом затрещало, как испорченный трамвай.

В великом изумлении Олег поднял трубку:

– Леонидов.

– Привет, Олег Алексеевич…

Голос главного редактора был напористым и веселым.

– Удивлен?

– Сражен. Ведь у меня аппарат отключили во время переворота в семнадцатом, как вещь буржую ненужную.

– Так слушай. Мне позвонил начальник МЧК Манцев… И говорит, как телефонировать тебе, А я отвечаю, у Леонидова телефон отключен как у вреднейшего буржуя.

– А он?

– Засмеялся и спрашивает, есть ли твой номер в последнем выпуске «Вся Москва». Я говорю есть. Вот и вся история. Теперь ты не вреднейший буржуй, а нужный революции человек. Голос редактора в трубке на секунду умолк.

– Много написал?

– Три страницы.

– Чекистам нужно, чтобы мы вышли утром. У них свои дела. Сколько осталось работать?

– Часа три.

– Через три часа я вышлю мотор. Езжай в редакцию.

Когда он вернулся, Нюша спала у дверей. Часы тяжело пробили четыре раза.

Леонидов разделся, накинул халат и пошел умываться, руки были в типографской краске. Он вернулся в комнату и лег на кровать. Нюша подобралась к нему, прижавшись, и заурчала.

Леонидов заснул сразу.

Елена Иратова.

Поезд подходил к Москве к девяти часам.

Прежде чем вытащить аппаратуру, выгрузили баулы и коробки Лены.

По перрону бегали мальчишки-газетчики.

– «Рабочая газета»… «Рабочая газета». Читайте статью Олега Леонидова о французской банде.

– Ну вот, Леночка, – улыбнулся Бауэр. – Несколько необычно, но Олег Вас встречает.

Лена засмеялась.

Бауэр сунул газетчику деньги.

– «Налет с французским прононсом». В духе нашего друга статья.

А газетчики бежали, выкрикивая название статьи Леонидова.

Всей киногруппой Лену усаживали на извозчика. И поплыла Москва, но мимо. Чище она стала, веселей с той поры, как актриса уехала на Юг. Больше вывесок и меньше заколоченных окон. В Большой Афанасьевский въехали, и пошел снег. Он падал на землю в полном безветрии, словно пух.

Лена поймала снежинку на ладонь, и она была похожа на новогоднюю елочную игрушку.

– Приехали, барышня, – повернулся к ней извозчик, – во двор будем заезжать?

– Конечно, конечно. Вон к тому подъезду.

– Значит будем.

Извозчик подъехал, помог сгрузить чемоданы, и даже на второй этаж подсобил поднести.

Лена села на чемоданы у двери, на которой блестела табличка «Елена Андреевна Иратова – драматическая актриса».

Лена повернула рычажок звонка.

За дверью послышались шаги. Звякнула цепочка, щелкнул замок.

На пороге стояла тетя, разглядывая ее в лорнет на черненой ручке.

– Прибыла домой, драматическая актриса.

Тетя, бывшая прима провинциальных театров, умела держать паузу.

– Тетя Надя!

Лена вскочила, обняла ее.

Они оба заплакали.

Ну заходи, заходи, я уже третий день в ванной колонку топлю.

Потом они завтракали.

– Тетя, откуда на дверях эта вульгарная табличка.

– Нас уже уплотнить хотели. Так Олег достал охранную грамоту у самого Луночарского, поэтому велено было повесить табличку. Он тебя очень ждал. Ты вернулась из-за него?

– Тетя, милая моя тетя, возвращалась к нему, а теперь не знаю.

– Леночка, я не понимаю, а твое письмо, мне его Олег показывал.

– Умная моя, добрая, единственная в жизни. Я сама ничего не понимаю. Когда я уезжала на Юг, вернее, бежала от этого холода, грязи, хамства, я думала, что там увижу старую добрую жизнь.

– Увидела? – тетя закурила толстую папиросу.

– Нет, там было все то же, но в другой декорации. Но там у меня был успех, не такой, как в Москве, но успех. Но была и горечь, тоска. Я очень скучала по Олегу. И я как в «Чайке» «…гнала, гнала лошадей…». В Москву, в Москву…

– Не надо, Леночка, я знаю чеховский репертуар.