Тени колоколов

От громкого голоса Патриарха дрожали настольные подсвечники, испуганно металось пламя свечей. Иван Никитич сидел надутой жабой: салом заплывшие плечи, живот с огромное корыто, нос с молотило. Патриарха слушал, хмыкая и кряхтя, подмигивал, словно играл с ним.

Никон понизил голос и прочел уже по памяти, не заглядывая в книгу:

«Опять говорил Иисус народу и сказал им: Я свет миру; кто последует за Мною, тот не будет ходить во тьме, но будет иметь свет жизни».

В эту минуту дверь приоткрылась и в нее заглянула девушка — сестра купца.

— Что тебе, Мария? — строго спросил Разумов. Никон, разглядывая ее красивое, словно иконописное, лицо, ласково улыбнулся ей.

— Принести вам закусить? — спросила, густо краснея.

— Зачем спрашиваешь? — одернул ее Иван Никитич. — Стол давно бы приготовила. — Повернулся к гостю, добавил: — Ты уж, святейший, прости… Плохой я хозяин, а хозяйка и того хуже — молода, неразумна.

Дверь захлопнулась. Девушка, стуча каблучками, побежала на кухню. Никон закрыл книгу и поправил рясу на коленях.

— Это не беда, была бы душа чиста, а мудрости жизнь научит… Да вот ещё Святое Благовествование*. Читай его.

— Мудрая книга, святейший. Ох, какая мудрая! — начал хвалить купец. — Всё то, что в ней описано — чистая правда…

— Ты, Иван Никитич, давно из Нижнего? — чтоб сменить тему беседы, спросил Никон. — Теперь, знамо, край родимый совсем изменился. — Помолчал, вновь добавил: — Сейчас туда полетел бы, да некогда.

— Ещё бы! — согласился Разумов. — Вон на тебе бремя какое, святейший. Целой страной управляешь. Никон молчал. И купец смело продолжил:

— С Нижним ничего не случилось — всё ширится. И Волга, и Ока всё так же дружат, качают лодки и баржи, кормят рыбой. Мои же суда на Москве-реке не умещаются.

— Наслышан, наслышан, что богат ты, — Никону не понравилось сказанное купцом. Это был прямой намек на то, что Патриарху родные места не нужны, он доволен своей жизнью в Москве. — Ладно, когда-нибудь навещу Вильдеманово. На днях с мордвою виделся, так сердце до сих пор ноет… — Никон уже пожалел, что пришел сюда, вот даже и оправдываться приходится. Он и сам, конечно, не нищий, золота до смерти хватит, да ведь ни за какие деньги не купишь счастья ощутить на своем лице волжский ветер… Впрочем, зачем в этом купцу признаваться? И он вслух сказал:

— Человек, Иван Никитич, на муравья похож: всё выше и выше строит свое гнездо. Зачем — и сам не ведает.

— Всё учишь меня, Святейший? — хитро улыбнулся Разумов.

— А ты в корень жизни смотри! — возвысил голос Никон. — Почему церквам не помогаешь? На что деньги тратить — бездетный ведь? Для Марии копишь? Приведет зятя, когда постареешь — за ноги на улицу выбросят!

Жирное тело купца студнем задрожало. Скривив губы, он ждал, что гость дальше скажет. Но Никон умолк, и он зло бросил:

— Душу терзаешь, святейший! Для церквей не жалел я денег. Новому Иерусалиму не давал — это чистая правда. Не успел, за это прости! Придет время — помогу…

Никон хотел обидеться, но не успел: двери распахнулись, и вошла вереница слуг. Они несли кушанья, баклаги с вином… «Это хорошо, вовремя пришли, — подумал Никон. — Негоже ссориться с земляком». Правда, с одним земляком они по гроб жизни враги. Аввакум — это черт двурогий, а не земляк… И вновь задумался о купце: «Одним лаем и собака себя не прокормит. Хитрее надо быть! Вон как купец со мной играет, словно и не Патриарх рядом, а монах-беглец. Выходит, богатство только к греху приводит…».

Никон перекрестил лоб и обеими руками вцепился в гуся. С хрустом сломал зарумяненные крылышки, не спеша начал есть, свое величие не теряя. Смотрит, хозяин полтушки сунул в свой медвежий рот и зачавкал. Тогда и гость забыл о скромности. От ковша вина его глаза заблестели, белое лицо покраснело: забыл кто он. Иван Никитич подмигивал ему. Он давно понял, почему гость на дверь посматривает. Там Мария, она явно понравилась Патриарху.

Конечно, в зятья Патриарх не пригоден, но если сестра к сердцу его тропу проложит, тогда и ему, Ивану Разумову, в Москве не пришлось бы кланяться разным приказным дьякам. Иной раз он привезет кучу товаров, ждет, ждет у дверей приказов — от стыда хоть в петлю лезь. Все в карман заглядывают, норовят побольше цапнуть, чужого добра прихватить. Вот где униженье и разор!

Как огонь сестра у Ивана Никитича, много ухажеров от нее сгорело. Даже Силантий, рулевой его самого большого судна, в Нижнем сотню девушек попортивший, под окнами спаленки Марии ночами простаивает. В эту зиму на лицо он совсем изменился. «Чем болеешь?» — как-то спросил он парня. «От любви к сестрице твоей, Иван Никитич, скоро на тот свет уйду», — открыл он свою душу. И ведь не обманул: весной умер страдалец, Мария даже в последний путь его не проводила — сказала, что девушки на кладбище не ходят.

Сейчас она то и дело заходила в горницу, меняла яства, посуду. Следя за ней, Никон, как кот, облизал губы. Про себя же о другом думал: «Хитер, ох, как хитер ты, Никитич! До кончины будешь таким. Чтобы замолить свои грехи — церкви подаяния бросаешь, как собаке кость».

— Сегодня приметил, что комары по дому летали и рысаки ржали, — перебил его мысли хозяин. — К дождю всё это. Или к богатству… Давай же выпьем за дни будущие, Патриарх!

И пятый стакан Никон выпил до дна. Славное вино — заморское, по телу бродило без головной боли.

Купец было уже рот раскрыл, чтобы дудочников крикнуть, да вовремя спохватился. Помолился на образа и, тяжело поднявшись из-за стола, заспешил к двери. Никону ничего не оставалось, как последовать за хозяином. На прощанье ему хотелось обнять Марию, но ту словно ветром сдуло. Весь вечер рядом крутилась, ворковала голубкой, а теперь иди ищи ее.

На улице, прощаясь, Никон хотел было в губы поцеловать купца, да вовремя сдержался: не к лицу Патриарху. Лишь благословил земляка и сказал:

— До новой встречи, Никитич!

Толстым сукном обтянутый тарантас начал крутить высокими колесами всё быстрее и быстрее, набирая ход. Купец долго смотрел вслед, до тех пор, пока тот не скрылся из вида. Улыбка сошла с его лица, в сжатые губы занозами вонзились тонюсенькие морщинки. Вздрогнув тучным телом, купец спрятал голову в жирные плечи и устало вошел в высокий терем.

Глава десятая

На Николу утро выдалось хмурое, метельное. В маленькое оконце сторожки, затянутое бычьим пузырем, свет едва проникал. Горбун Павел, звонарь Успенского собора, встал рано, потуже подпоясал свой драный зипун, поглубже натянул заячий треух и отправился на колокольню. Надо звать народ к обедне, напомнить забывчивым о дне святого Николая Угодника.