Тени вечерние. Повести
Шрифт:
Он спохватывается, начинает кружить по комнате, пытаясь утишить тревогу. Но она снова здесь, и снова щеголеватый приват–доцент Московского университета идет к дверям и, в последний раз оглянувшись на свое отражение в зеркале, с испугом и недоумением встречается взглядом с заросшим колючей мелкой бороденкой человечком неопределенных лет. Тот подмаргивает ему; скривившись, натужно кашляет, сплевывая в огромный, черный от грязи платок. Приват–доцент отстукивает торопливую дробь по железным мосткам, но вместо того, чтобы направить легкий бег к назначенному месту под тентом, шарахается
Он пробился сам и давно уже не чужак на этой палубе. Союз с очаровательным существом под тентом должен еще больше упрочить его положение. Но вот, огромная тоскливая тяжесть навалилась на него; чувствуя, что еще минута, и будет проиграно все с таким трудом нажитое, он не может заставить себя оторваться от стула!..
Человек у печурки прислушался; подойдя к двери соседней комнаты, приоткрыл ее. Вскрикивал бессвязно женский голос в темноте и уходил в тяжелое прерывистое дыханье. Это было – невыносимо, и человек, припав к дверному косяку, беззвучно плакал, словно рыба, заглатывая воздух сухими губами…
Он все–таки поднялся, направился нетвердыми шагами на корму, нашел ее, напряженную, деланно–оживленную, готовую самозабвенно и истово творить вековечный ритуал любви, и поддался требовательной силе ее. А ночью, чтобы не спугнуть чужого ровного дыхания, осторожно вылез из –под одеяла, выпрямился; тихонько переступая босыми ногами, приблизился к зеркалу. Сутуловатый, впалогрудый, с устало болтающейся между ног култышкой, стоял – тот, испуганно глядя в его зрачки, и вдруг, перегнувшись пополам, закашлялся, а женщина забормотала и заворочалась во сне…
Из них двоих досталось выжить ему. Она оказалась слабее. В последний раз проехав по московским улицам в ящике, слишком широком для ее невесомого тела – исчезла, сгинула в мерзлой земле.
XVII
Промчался лыжник, взвивая за собой снежную пыльцу. Он уже скрылся за поворотом – там, где под отчаянные вопли и вскрики тяжелые санки неслись с горы, а пыльца, словно гаснущие блестки салюта, еще кружилась в воздухе. Мы с Любой шли по дорожке, протоптанной в снегу. Дорожка была узкая, и третий в нашей компании, Илья, все убегал вперед, останавливался, прислушивался к разговору.
– Павлуша, ну мне ужасно интересно, – понижает голос до шепота, – у тебя что–нибудь серьезное с…
– С кем?
– Ну… с ней. Я все время пытаюсь выведать у Ильи, но он занят только собой и ничего вокруг не видит. Приходится тормошить одного своего давнего знакомца… А если честно, у тебя… несчастная любовь?
– Ну… Любаша, уволь!
– Помню, в седьмом классе мы все имели по этой самой «Н.Л.», а некоторые и по несколько. Как знак особого отличия… Смешно, да?
И вдруг, капризно и властно – вдогонку мелькающей впереди островерхой красной шапке:
– Илья! Что же это такое? На санках хочу кататься! Слышишь? Беги скорее в кассу, очередь–то какая!
Алый язычок
вздрагивает и, стремительно уменьшаясь, гаснет за деревьями.– Господи, какая чушь… Чушь, чушь! Зачем он побежал? Павлик, пожалуйста, верни его!
– Ага. Сейчас. Похоже, я изрядно поотвык от вас.
Молчит. Расстегивает верхнюю пуговицу пальто, сдвигает шарф.
– Простудишься. Застегнись.
– Душно! Я хочу сказать…
– Не дури, застегнись сейчас же!
– Отстань… Вы так стремительно разлетелись в разные стороны…
– Мы не разлетелись, мы…
– Погоди. Возникает странное чувство, будто сам воздух… понимаешь – воздух сам, которым мы каждодневно дышим, таит угрозу предательства и измены… А иногда кажется – виновата я, и не будь меня, все было бы по–другому… Ты виделся с Андреем?
– Да.
– Давно?
– Осенью.
– Он почти не бывает в институте. Пьет… Водится с подонками. Временами трезвеет. Снова объявляется на кафедре… Очень уж они долго терпят.
– А ты?
– Что – я? Если ему хочется лезть в самую грязь! Смотрите, мол, как я еще могу! Он…
На центральной аллее нас уже ждал Илья – вскинул было в радостном приветствии руку, осекся и с церемонным поклоном протянул Любе билеты:
– Мадам…
– Не паясничай.
– Слушаюсь и повинуюсь. О чем секретничали? Не обо мне?
– Поразительный человек. Ему кажется, все только и обсуждают его делишки.
– Чепуха!
С натужным оживлением:
– Павлик, а как твои делишки? Делишки–ребятишки?
– Тебе это неинтересно.
– Вот и нет… Мне просто ужас как интересно знать, скоро ли тебя оттуда выгонят?
– Тебя вытурят первым.
– Правильно, Любочка, правильно.
– Представляешь, вместо того, чтобы спокойненько заполнять карточки в каталоге, он строчит эпиграммы на своих начальников!
– Да–с… А эпиграммки гуляют по рукам… Я решил всерьез освоить этот жанр, правда…
Зябко повел плечами, надвинул шапочку на уши.
– Павлик, следи, мы приближаемся к поворотному пункту всей мировой истории.
– Не знаю, что здесь смешного! Когда уже третий месяц не пишется ничего…
– Но зачем все время говорить об этом?
– Должно быть, потому, что я зашел… не туда.
– Иди обратно. Тебя кто–нибудь держит?
– Ты сама прекрасно знаешь. Я…
Остановилась. Сжатые губы, побелевшее лицо.
– Что, снова дело во мне? Как все просто… Найди причину, оправдай собственную слабость кознями других…
– При чем здесь козни?!
– Называй как угодно. Простите, дорогие, я не собираюсь вам больше мешать!
Поймал за рукав уже отвернувшуюся, потерянную:
– Ты неправильно его поняла! Илья, ты ведь хотел не то сказать?
Тяжелое равномерное дыхание за спиной, шелест лыж.
– Илья!
– Не то… Конечно, не то. Всю жизнь – не то!
Усмехнулась, глядя на маленькую фигурку с уныло повисшим красным хохолком.
– О радость очей моих… Ну что, купил билеты?
– Разумеется!
– Делать нечего, пошли кататься…
XVIII