Тени вечерние. Повести
Шрифт:
– Ты любишь ее.
– Нет. Это совсем другое. Ты не понимаешь.
– Скорее, ты не хочешь понять.
Резкий стук входной двери. Кто–то быстро прошел по коридору. Шебуршание, скрип…
– Ага! – облегченно вздохнул, поудобней устроился на подушке. – Сейчас ты увидишь кое–что интересное.
Дверь распахнулась, и в комнату стремительно вошла девушка – высокая, худая, с острым лицом и острым взглядом темных глаз. Шагнула ко мне, протянула руку.
– Фаина.
– Павел.
Длинные, сильные пальцы.
– Сестра моя, воительница,
– Дурачок. Подвинься.
Села на край кровати, схватила один из листков.
– Опять стихи. Ты когда–нибудь займешься делом?
– Отдай!
Бросила листок, повернулась ко мне.
– Слышала о вас. Вы тоже помешаны на Французской революции.
– Слово «помешан» вряд ли соответствует действительности.
– Я не сказала ничего обидного… По – моему, каждый должен быть слегка помешан. Ведь так?
– Хм… В какой–то степени.
– Сестра моя свихнулась над историей еврейского народа. Она, видите ли, очень гордится предками – скотоводами и их первобытным богом.
– Что ты понимаешь? Изгой, чужак! Где твои корни? Откуда ты родом? Перекати–поле!
– Ложь. Сократ, Кант, Паскаль – это не родина?
– Но родина Канта скажет: «Ты чужой, тебя я не знаю». И родина Паскаля отвернется от тебя.
– Узколобый национализм…
– А ты со своей широтой сгниешь здесь заживо!
Схватил ее за руку.
– Ужасно ругаешься. Я так не умею.
Улыбнулась с печалью.
– Ты ничего не умеешь.
– Простите. Мне кажется, вы не совсем правы. Илье подвластен мир идей. А идеи – движут миром. Ведь и вы в известной степени… идеалистка.
– Я? Нисколько. Во мне говорит кровь.
Илья повернул к ней растрепанную голову.
– Роди. Авось полегчает.
– Дурачок. Маленький дурачок.
– Видите ли, национализм, это все–таки ужасно! Нам известны страшные последствия…
– Нужна мера. Только и всего.
– Ха–ха! И, разумеется, ты – ее воплощение!
– Наверное, мы живем в ужасное время. Все шатается, все рушится, все теряет смысл… Может быть, национализм – единственная оставшаяся реальная сила в этом мире. Национализм, да еще, пожалуй, классовая ненависть. И обе эти силы коренятся в древнейших инстинктах. Что им противопоставить?.. Поиски Смысла, Гармонии, Мировой воли, Единого? Слова, слова, слова…
Зарешеченный квадрат под потолком незаметно померк. Сверкающими блестками вспыхнул снег, набившийся в нишу окна.
– А в вас что–то есть… Но, разумеется, я не согласна.
– Пессимист, меланхолик, ипохондрик, невротик, фрейдист… – обратился Илья к потолку. – Все это слишком мрачно. А я, да будет вам известно, кое–что знаю. Знаю – и не скажу!
Рот его растянулся в долгой довольной улыбке.
– Не говори, – сказала Фаина. – Очень надо…
В комнату вошла маленькая женщина, неся поднос, уставленный тарелками с едой. Меня усадили, долго кормили бульоном с клецками, курицей, очень вкусным пудингом (из манны небесной – объяснила Фаина). Уже в коридоре, у двери, мать ухитрилась
сунуть мне в карман горсть конфет. А Фаина, словно крепкое рукопожатие имело никому не известный, кроме нас двоих смысл, слегка покраснела и взглянула мне прямо в глаза.VIII
В один из мартовских дней – теплых, влажных от тающего черного снега, я сидел в огромном пустом аквариуме пивного бара в Сокольниках вместе с Андреем и Любой. Лениво бренчала посуда на мойке, перекликались голоса официанток. Вплотную к стеклянным стенам подходили черные продрогшие деревья, а дальше, сквозь рваные клочья тумана виднелась рифленая крыша и голый флагшток.
– И тут мы увидели другого. Он стоял под деревом, и в руке его что–то блестело!
Любино лицо выразило приличествующий положению ужас.
– Я говорю: пойдем, зачем связываться? А он, конечно…
– Глупости. Ничего там не блестело.
– Блестело, блестело!
Потерлась щекой о его плечо. Он глотнул пиво, поморщился.
– Старое.
– Не пей больше.
Резким движением схватила кружку, скользкая ручка вывернулась, кружка со звонким стуком упала на пол.
– Кто тебя просил!?
– Ой, миленький, я нечаянно, правда!
Я позвал уборщицу. Лениво ругаясь, она подобрала черепки и вытерла пол.
– Черт! И всегда ты лезешь!
– Ну и ладно, ну и ладно…
Демонстративно отодвинула стул.
– Не делай из мухи слона. Ну, выше голову! – взял ее за подбородок, повернул к себе. – Кончай дуться.
Несколько мгновений она смотрела на него стеклянными пустыми глазами, медленно отвела руку.
– Холодные пальцы… Павлуша, у него всегда ужасно холодные пальцы.
– Да?
– Ага. Ужасно холодные.
Он, наконец, перестал, брезгливо морщась, изучать цвет пива и обратил внимание на меня.
– Что поделываешь?
– Пишу диплом.
– У Чухначева?
– Да.
– Похвальная стойкость.
– Я не нуждаюсь ни в чьих похвалах.
– А я и не хвалю. Просто отмечаю. Про себя.
Мотнул головой в сторону застекленных деревьев. Трагически понизив голос:
– Моя последняя весна.
– Знаешь, я не понимаю твоего настроения…
– Как грустно мне твое явленье – весна, весна, пора любви…
– Не надо паясничать.
– Всегда так. Читаешь стихи – паясничаешь, пьешь пиво – занимаешься делом.
– Что ты намерен делать дальше?
– В каком смысле?
Откинулся на спинку стула, позвякивает пустой кружкой о стол.
– Скоро распределение…
– А… Еще не думал. Человек отличается от прочих животных тем, что ему присуща свобода выбора.
– Слышал. Захочу – будет, не захочу – не будет.
– Вот–вот. Тяжкий груз решений.
– Вы все говорите не о том! Знаете, на что это похоже? Несется поток, а в нем люди. Поток захлестывает их, они скрываются, выныривают, судорожно разевают рот, кричат: свобода, свобода! Захлебываются, снова пытаются крикнуть… Очень неприятное зрелище.