Тени

— Нет, Стасенька, это не Господь Бог и не Ривка. Это муж дворничихи тебя упек…

— Какой дворничихи?

— Из нашего дома.

— Не может быть!

— Да, Стасенька, и не только тебя. Помнишь, на третьем этаже жил офицер, высокий чин, такой с седой бородкой, уже в возрасте, и на него он тоже донес. Все потом всплыло. А на тебя, кажется, из-за тех званых вечеров, и что на рояле играли «Еще Польша не погибла» и «Эй, стрельцы, вперед!..».

Мама похлопывает себя по карманам. В одном — спички, в другом — сигареты. Расстегивает пуговицы, достает сигареты и коробок спичек. Муж дворничихи — тот, неказистый и слегка комичный, в шапке-ушанке? Вежливый, улыбчивый. Услужливый. Сколько раз он что-то там налаживал, чинил. Постоянно говорил: «Цалую ручки, ссдарня» и снимал ушанку, а это было уж совсем ни к чему, тем более что мороз стоял жуткий.

— Да, да, Стасенька, — повторяет тетя Казя, заметив недоверие, отразившееся на мамином лице. — Все всплыло, это он доносил. Подполье приговорило его потом к смерти. Страшное дело. Я помню тот день. Мрачный, холодный, мокрый снег валил. Я видела, как он лежал на пороге в одной рубахе и кальсонах, а из-под него текла кровь — аж со ступенек капала. Знаешь, я раньше даже не представляла, что в человеке столько крови. А жена его так ужасно кричала — мы уши затыкали.

Не верить своей сестре мама не может, но и допустить, что все это имеет к ней самой какое-то отношение, тоже не может. Хватит с нее ужасов, насмотрелась за войну. Да, наверно, маме и хотелось бы, чтобы тот, кто виновен в ее незаслуженных страданиях, был наказан, но не таким же образом. И она предпочитает держаться своей версии происшедшего, потому что та проще, мягче, что ли, и не выходит далеко за рамки привычного. В ней есть понятие Бога и греха, где существует страх, вина и наказание, но нет этой мерзости, этого свинства, предательства, мести, крови. Мама закуривает, гасит спичку, помахав ею в воздухе.

— Давай не будем больше об этом. Главное, что мы выжили и что мы снова вместе.

ГЕНИАЛЬНЫЙ РЕБЕНОК

_{Перевод И. Подчищаевой}

Игнасю Фишману было тогда десять лет, но выглядел он на шесть, от силы на семь. Когда позвонили в дверь, он в спальне на полу играл в солдатики. Дома никого не было — семейство Луковецких с Ромеком на неделю уехали в Каменку к родственникам, кухарка ушла в костел, а после собиралась зайти на рынок за провизией. Игнась встал, вышел в прихожую и спросил:

— Кто там?

— Почтальон.

Игнась подумал немного, но совсем недолго, потом сказал: «Сейчас! Открываю!» — и, поднявшись на цыпочки, с трудом отпер дверной замок. В прихожую шагнули двое в мундирах и один тип в штатском.

— Вы к папе? — спросил Игнась.

— К папе, к папе, — ответил по-польски тип в штатском, огляделся и поспешно проследовал в кухню, а из кухни, едва заглянув туда, направился в спальню.

— Папы нет дома, они с мамой уехали в Ходоров. Не надо в грязных ботинках в комнату, там недавно натирали полы, — сказал Игнась.

— Ах ты, засранец маленький, — сказал тип в штатском и ударил Игнася по лицу. Игнась упал, а потом быстро на четвереньках отполз в столовую и забился под стол.

— Нам стало известно, что вы укрываете еврея Фишмана! — заорал штатский.

— Сами вы, наверно, еврей, а у нас тут никаких евреев нету, — из-под стола подал голос Игнась.

— А ну вылезай! Говори, где еврей?

Штатский и двое гестаповцев гурьбой вошли в спальню.

— Может, он спрятался где-то? — поразмыслив с минуту, ответил Игнась.

— Ну и где же он спрятался? — вкрадчивым, но довольно требовательным тоном осведомился штатский. Вероятно, подумал, что Игнась готов развязать язык.

— Не знаю где, я только сказал: может быть.

Игнаций Фишман прервал свой рассказ, поскольку заметил, что сидевший напротив него господин де Тоннелье сморщился, будто вот-вот заплачет. Но господин де Тоннелье вовсе не намеревался плакать, наоборот, его, скорее, разбирал смех, потому что на лице появилось что-то вроде усиленно сдерживаемой улыбки:

— Ну-ну, и что же было дальше?

А вот что: Игнась Фишман, кулаком вытерев слезы, взглянул на человека в штатском и на полном серьезе сказал:

— Может, здесь? — и, растянувшись на полу, заглянул под внушительных размеров двуспальную кровать супругов Луковецких.

С краю паркет был чисто выметен и блестел, а там, куда не доставала швабра, тонким слоем лежала пыль. Под кроватью было пусто, только валялся маленький стеклянный шарик. Игнась протянул руку и взял шарик. С другой стороны на него глядели две пары глаз с мордатых, красных от напряжения физиономий гестаповцев. Игнась вскочил с пола и стоял теперь между супружеским ложем и огромным трехстворчатым гардеробом. Смотрел, склонив голову, на своих солдатиков, которыми играл всего несколько минут назад. Солдатики рассыпались цепью, как будто защищали подступы к шкафу. Они были в зеленых мундирах и конфедератках на головах, а в руках сжимали винтовки с выкрашенными серебряной краской штыками. Гестаповцы поднялись с пола, штатский что-то сказал им по-немецки, и один из гестаповцев сделал шаг по направлению к шкафу, придавив сапогом двух солдат.

— Не надо! — отчаянно закричал Игнась.

— Was ist los?^[18] — спросил гестаповец и посмотрел на мальчика.

Игнась показал пальцем на его сапог, раздавивший солдатиков. Гестаповец поддал их ногой — те улетели под гардероб, а потом рывком распахнул одну из створок. Втроем они принялись рыться в шкафу, вышвыривая из него шубы, платья, костюмы и шляпы. В гардеробе еврея Фишмана не было. Гестаповцы тяжело дышали, один из них, толстый, громко сопел. Штатский вынул из кармана черный пистолет и, приставив к щеке Игнася, ласково сказал:

— Так где он?

Игнась чувствовал на своей щеке прикосновение холодного дула.

— Не знаю.

— Пристрелю, если не скажешь!

Игнась долго думал, наконец с трудом выдавил:

— Да я правда не знаю, где он. Если только на чердаке?

— Веди! — крикнул штатский.

Игнась поплелся в кухню, а штатский попутно заглянул в комнатушку, что возле кухни. Там умещалась только накрытая голубым одеялом железная койка прислуги, в изголовье которой висел на стене образок со святым Иосифом; из-под кровати выглядывал краешек задвинутой туда плетеной корзины с пожитками кухарки. В углу на полочке стояла деревянная фигурка Божьей Матери. Штатский разворошил постель, но под периной обнаружились только белые трусы и розовая ночная сорочка. В кухне Игнась указал пальцем на висевшие высоко на гвоздике ключи от чердака, и все пошли по лестнице наверх. Шедший первым тип в штатском распахнул обитую жестью дверь, но на чердаке тоже было пусто. На длинной веревке болтались залатанная простыня и синие штаны, из которых Ромек Луковецкий давно вырос, зато Игнасю они были как раз впору. Игнась хотел было стянуть их с веревки, но штатский заорал:

— Не тронь!

— Да это мои штаны.

— Вряд ли они тебе понадобятся, потому что я пристрелю тебя, — прошипел штатский. Все стали спускаться с чердака, но Игнась вдруг остановился на ступеньке и сказал:

— Ничего не понимаю. Может, он в подвале?

— Где-е?

— В подвале.

Штатский промолчал, и все загромыхали вниз по лестнице. Когда поравнялись с квартирой Луковецких, Игнась сказал, показывая на неосвещенные ступени слева, ведущие в подвал:

— Вот, это здесь.

Один из гестаповцев зажег электрический фонарик. На сводчатом перекрытии кто-то выкоптил пламенем свечи большой черный крест. В самом подвале было довольно светло — свет с улицы проникал через крохотное оконце. Снаружи по брусчатке протарахтела телега. По обеим сторонам длиннющего коридора справа и слева были отгорожены небольшие клетушки, внутренность которых хорошо просматривалась, поскольку от коридора их отделяли сбитые из тонких редких штакетин дверцы. Почти все они, впрочем, стояли распахнутыми. На висячий замок были заперты лишь те, за которыми хранились уголь или картошка. Двое в мундирах, с пистолетами наизготовку, по очереди заглядывали в каждый чулан, но входили только туда, где была свалена старая мебельная рухлядь или большие ящики. Попинав их сапогами, они выходили и шли дальше.