Теракт

— Мне тоже доводилось терять близких.

— Но я не скорбел об этом так же, как ты.

Он поджимает губы:

— Понятно…

— Это не визит вежливости, — говорю я.

— Знаю… Что я могу для тебя сделать?

— Моя жена умерла. Но прежде чем взорвать себя посреди оравы детей, она приезжала в этот город повидаться со своим духовным наставником. Я вне себя от гнева, ведь она предпочла фундаменталистов мне, — добавляю я, не в силах сдержать ярость, нахлынувшую на меня, как темная волна. — Мое бешенство вдвое сильнее, ибо я присутствовал лишь при развязке. Клянусь, я так зол именно оттого, что ни о чем не знал; все остальное не настолько меня задевает. Моя жена — исламистка? С каких же это пор? В голове не укладывается. Это была современная женщина. Она любила путешествовать, отдыхать на дорогих курортах, сидеть, прихлебывая лимонад, на террасе кафе и слишком гордилась своими волосами, чтобы прятать их под платок… Что вы ей наболтали? Как вам удалось сделать из нее чудовище, террористку, фундаменталистку-смертницу — из нее, которая не могла слышать, как щенок скулит?

Он разочарован. Операция по обольщению меня, которую он наверняка отрабатывал не один час, провалилась. Он не ожидал такой реакции с моей стороны, надеялся, что дешевый детективный спектакль с моими попытками войти в мечеть и добровольным «похищением» ударит по моим нервам и я окажусь в позиции слабого. Я сам не понимаю, откуда во мне эта напористая враждебность, от которой у меня дрожат руки и бешено стучит сердце, но голос остается твердым и колени не подгибаются. Зажатый между опасностью своего положения и бешенством, которое вызывают во мне подчеркнутое высокомерие моего хозяина и устроенный им безвкусный маскарад, я выбираю отвагу. Показать этому опереточному владыке, что я его не боюсь, выплеснуть ему в лицо отвращение и горечь, что переполняют меня при виде подобных ему бесноватых ублюдков.

Повелитель долгое время мнет и крутит пальцы, не зная, с чего начать.

— Не понимаю, отчего твои упреки так жестоки, брат Амин, — со вздохом говорит он наконец. — Но я отношу это за счет твоего горя.

— Засуньте себе свое непонимание знаете куда…

Его лицо вспыхивает гневом.

— Умоляю — без грубостей. Я этого не выношу. Особенно в устах выдающегося хирурга. Я согласился тебя принять по очень простой причине: раз и навсегда объяснить, что тебе нет смысла устраивать сцены в нашем городе. Здесь ты ничего не найдешь. Ты хотел встретиться с ответственным лицом нашего движения? Это произошло. Теперь возвращайся в Тель-Авив и забудь об этом свидании. Второе: я не был лично знаком с твоей женой. Она действовала не под нашими знаменами, но мы дорожим ее подвигом.

Он поднимает на меня горящие глаза.

— И последнее, доктор. Желая быть похожим на приемных братьев, ты теряешь способность узнавать родных. Исламист — это воин-политик. У него одна-единственная цель — установить в своей стране теократическое государство и пользоваться плодами его независимости… Фундаменталист — это воин джихада, готовый идти до конца. Он не верит ни в суверенитет мусульманских государств, ни в их автономию. С его точки зрения, это вассальные страны, назначение которых — исчезнуть, слившись в нечто вроде халифата. Ибо мечта фундаменталиста — единая и неделимая мусульманская держава от Индонезии до Марокко, способная если не обратить Запад в ислам, то подчинить его себе или же стереть с лица земли… А мы не исламисты и не фундаменталисты, доктор Джаафари. Мы просто сыновья ограбленного, осмеянного народа, которые сражаются подручными средствами — во имя того, чтобы вернуть себе родину и достоинство, не больше и не меньше.

Он бросает на меня мимолетный взгляд — понимаю ли я? Затем, вернувшись к созерцанию своих идеально ухоженных ногтей, продолжает:

— Я не был знаком с твоей супругой и сожалею об этом. Она заслуживает, чтобы ей целовали ноги. То, что она принесла нам в дар, пойдя на мученичество, поднимает наш дух, наставляет нас. Я понимаю, ты чувствуешь себя одураченным. Это потому, что ты еще не осознал всего масштаба ее деяния. Сейчас в тебе бушует супружеская гордость. Пройдет время, она отступит в тень, и ты станешь видеть яснее и дальше. Если твоя жена ничего не сказала тебе о своей борьбе, это не значит, что она тебя предала. Ей нечего и незачем было говорить. Она никому ничего не была должна. Ибо она положилась на Господа… Я не прошу тебя простить ее — что значит прощение мужа для той, что снискала Божью благодать? Я прошу тебя перевернуть страницу. Роман продолжается.

— Я хочу знать почему, — тупо говорю я.

— Что почему? Это ее история; история, которая не имеет отношения к тебе.

— Я был ее мужем.

— Она об этом знала. Раз она не пожелала ничего тебе сказать, значит, у нее имелись на то причины. Она отодвинула тебя в сторону.

— Чушь! У нее были обязательства по отношению ко мне. Так мужей не футболят. Во всяком случае, не меня. Я никогда ее не обманывал. А она взяла и взорвала мою жизнь. Не только свою — и мою, и еще семнадцати человек, о которых до того не слыхивала. Ты спрашиваешь, что и почему я хочу знать? Ну так вот, я хочу знать все, всю правду.

— Какую именно? Твою или ее? Правду женщины, которая осознала, в чем ее долг, или правду мужчины, который считает, что достаточно повернуться к трагедии спиной, чтобы оставаться чистеньким? Какую правду ты хочешь знать, доктор Амин Джаафари? Правду араба, который думает, что израильский паспорт — гарантия от любых неприятностей? Правду грязного араба из обслуги, с которым носятся как с писаной торбой и зовут на все пижонские приемы, чтобы показать, какая в этой стране царит толерантность, какое внимание ко всем и каждому? Правду того, кто, переметнувшись, думает, что сменил кожу и ловко превратился в кого надо? Ты ищешь эту правду или ты бежишь от этой самой правды?.. Да на какой планете ты живешь, господин Джаафари? Вокруг нас — мир, который, что ни день, сам себя раздирает в клочья. По вечерам мы подбираем мертвых, а по утрам хороним их. Нашу родину насилуют так и эдак, наши дети забыли, что такое школа, наши девушки мечтают только о том, чтобы их сказочные принцы предпочли любви интифаду, наши города рушатся под гусеницами военной техники, наши святые покровители не знают, где им голову приклонить — а ты, просто потому, что тебе уютно и тепло в твоей золотой клетке, и знать не хочешь о том, в какой ад нас загнали. Что ж, в конце концов это твое право. Каждый плывет, куда и как хочет. Но тогда уж, будь добр, не приходи и не задавай вопросов о тех, кому опротивела твоя безучастность, твой эгоизм и кто не колеблясь отдал жизнь ради того, чтобы ты проснулся и прозрел… Твоя жена умерла ради твоего спасения, господин Джаафари.

— Это ты мне говоришь о спасении! — Теперь и я обращаюсь к нему на «ты». — Тебе бы самому о нем задуматься… У тебя хватает наглости обвинять меня в эгоизме — меня, у которого украли самое дорогое? Ты осмеливаешься нести тут всякий бред про отвагу и достоинство — сидя в своей норе и посылая на костер женщин и детей? Хоть себя-то не обманывай: мы живем на одной планете — на одной, брат мой, только под разными вывесками. Ты решил, что будешь убивать; я решил, что буду спасать. Тот, кто для тебя враг, для меня — пациент. Я не эгоист, не безучастный, и самолюбия у меня столько же, сколько у остальных. Я просто хочу прожить отпущенную жизнь так, чтобы мне не пришлось отнимать ее у других. Я не верю проповедям, где в ущерб здравому смыслу превозносятся муки. Нагим пришел я в этот мир, нагим покину его; то, чем я обладаю, не принадлежит мне. И жизнь других не принадлежит. Все людские беды от одной ошибки: мы не умеем возвращать Богу то, что Он дал нам в долг. Ничем на земле ты не владеешь в полной мере. Ни родиной, о которой ты тут разглагольствуешь, ни могилой, где станешь прахом посреди праха.

В такт словам я не переставая тычу в него указательным пальцем. Вождь воинства не шелохнется. Он выслушал меня до конца, даже капельки моей слюны не счел нужным стереть с лица.

После долгого, показавшегося мне бесконечным молчания он чуть приподнимает бровь, глубоко вздыхает и обращает ко мне взгляд.

— Я ошеломлен услышанным, Амин; твои слова растерзали мне сердце и душу. Каково бы ни было твое горе, ты не имеешь права кощунствовать. Ты говоришь о своей супруге, но не слышишь, как я говорю о твоей родине. Отказываясь от родины, не заставляй других отрекаться от нее. Те, кому она в самом деле нужна, ежедневно и ежечасно готовы отдать свою жизнь. Для них не может быть и речи о том, чтобы прозябать в презрении и самих себя презирать. Правда — или смерть, свобода — или могила, достоинство — или морг. И ни горе, ни траур не помешают им сражаться за то, что они совершенно справедливо считают смыслом бытия, — за честь. "Счастье не есть воздаяние за добродетель. Оно само по себе добродетель".

Он хлопает в ладоши. За распахнувшейся дверью вырастает великан-телохранитель. Аудиенция окончена.

Прежде чем отпустить меня, он прибавляет:

— Я скорблю о тебе, доктор Амин Джаафари. Ясно, что нам не по пути. Мы могли бы провести многие месяцы и годы, доказывая друг другу, что ни один из нас не хочет слушать другого. И тут ничего не поделаешь. Возвращайся домой. Нам больше нечего друг другу сказать.

12

Ким была права: мне следовало отдать письмо Навееду. Он бы нашел ему лучшее применение. Не ошибалась она и предостерегая меня от меня же самого, ибо из всех странных явлений я самое странное, пусть я и не сразу это осознал. Мне неслыханно повезло, что я выбрался целым — конечно, несолоно хлебавши и не совсем невредимым, но по крайней мере ушел на своих ногах. Мысль о том, что эта моя попытка потерпела фиаско, еще долго будет преследовать меня, неотвязная, словно воспоминание о совершенном грехе, колючая, как глумливая шутка. И в чем же я продвинулся вперед? Да ни в чем; не мог отрешится от иллюзии, вился вокруг нее, точно бабочка вокруг свечи: не столько смертоносный огонь ее завораживает, сколько любопытство влечет. Мышеловка, которую я силился приоткрыть, не выдала ни одной из своих тайн: только затхлостью пахнуло на меня да прилипла к лицу паутина.

Не хочу я идти дальше.

Теперь, когда я своими глазами увидел, как выглядит предводитель воинства и изготовитель самоубийц, хватка моих бесов ослабла. Я решил прекратить эту клоунаду и возвращаюсь в Тель-Авив.

Ким вздохнула с облегчением. Она ведет машину молча, изо всех сил сжимая руль, словно желая убедиться, что не бредит, а действительно везет меня домой. С самого утра она слова лишнего не сказала, опасаясь все испортить, боясь, что я вдруг переменю свое намерение. Она встала до зари, бесшумно все упаковала и разбудила меня только тогда, когда дом уже был прибран, машина готова и большая часть вещей лежала в багажнике.