Теракт

— Ну и ну! — вырывается у меня.

Навеед делает шаг ко мне. Я поднимаю руки, заклиная его оставаться на месте, сворачиваю в ближайший переулок и погружаюсь в ночь.

14

В Джанине рассудок словно обломал себе все зубы, а от протезов, чтобы хоть изредка улыбнуться, отказывается наотрез. Вот никто там и не улыбается. С тех пор как в чести здесь саваны да флаги, прежнюю веселость точно ветром сдуло.

— Это ты, считай, еще и не видел ничего, — говорит Джамиль, будто мысли мои прочел. — Ад — это, знаешь ли, богадельня по сравнению с тем, что тут творится.

А ведь я, оказавшись по эту сторону Стены, уже кое-что повидал: осажденные деревушки; контрольные посты на каждом шагу; дороги, где по обочинам — сплошь обгорелые, разбитые снарядами машины; длинные вереницы несчастных, которые дожидаются, когда их начнут проверять, прикажут лечь на землю и, что не редкость, еще и не пропустят; безусые солдаты, которые, теряя терпение, раздают зуботычины всем без разбора; женщины, которые пытаются протестовать и не могут защититься от дубинки ничем, кроме покрытых синяками рук; военные джипы, разъезжающие взад-вперед по равнинам или сопровождающие еврейских поселенцев, которые отправляются на свои рабочие места как на минное поле…

— С неделю назад, — рассказывает Джамиль, — тут просто конец света был. Тебе, Амин, не приходилось видеть, как танки наносят ответный удар по повстанцам? Так вот, в Джанине танки палили в пацанов, швырявшихся в них камнями. Голиаф топтал Давида на каждом углу.

Я и представить себе не мог, что разложение зашло так далеко, что надежды до такой степени не оправдались. Я хорошо знал, что взаимная враждебность мутила и разъедала умы как с той, так и с другой стороны, знал, что упрямство воюющих сторон не давало им расслышать друг друга, что они внимали только своей убийственной злобе, но, увидев все собственными глазами, я испытал глубочайший шок. В Тель-Авиве я жил на другой планете. Шоры скрывали от меня суть трагедии, грызущей мою страну; уважение, с которым относились ко мне, заслоняло от меня истинную концентрацию ужаса, методично превращающего благословенный край в бездонную выгребную яму, где, расчлененные, гниют общечеловеческие ценности, где ладан смердит, как нарушенные обещания, где тени пророков закрывают лица, когда молитвы тонут в щелканье затворов и криках "Стой, стреляю!"

— Дальше нельзя, — предупреждает Джамиль. — До демаркационной линии всего ничего. Вон слева развалины дома, а за ними уже простреливаемая зона.

Он кивает на гору почерневшей щебенки и каменных обломков.

— В прошлую пятницу "Исламский джихад" казнил здесь двух предателей. Вон их тела. Раздулись, как воздушные шары.

Я осматриваюсь. Вид у квартала такой, словно из него всех эвакуировали. Лишь группа иностранных тележурналистов под усиленной охраной снимает руины. Черт знает откуда появляется внедорожник, ощетинившийся «Калашниковыми», пролетает мимо, с душераздирающим визгом покрышек сворачивает в боковую улицу; поднятое им облако пыли долго висит в воздухе.

Где-то поблизости слышатся выстрелы, потом опускается мрачная тишина.

Джамиль проезжает назад до развязки, всматривается в угрюмый переулок, взвешивает «за» и «против» и решает попусту не рисковать.

— Дурной знак, — говорит он. — Совсем нехорошо. Не вижу ополченцев из "Бригад мучеников Аль-Аксы". Обычно здесь всегда стоят трое-четверо и сообщают, какая обстановка. А если никого нет, значит, западня.

— Твой брат где живет?

— Неподалеку от той мечети. Видишь справа остовы крыш? Вот сразу за ними. Но чтобы туда попасть, надо проехать через весь квартал, а он битком набит снайперами. Самый острый момент уже прошел, но еще стреляют. Солдаты Шарона контролируют большую часть города, основные магистрали перекрыты. Они нам даже подъехать не дадут: боятся машин со взрывчаткой. А наши ополченцы на нервах и сначала стреляют, потом спрашивают документы. Плохой мы с тобой выбрали день, чтобы ехать к Халилу.

— Что ты предлагаешь?

Джамиль проводит языком по синеватым губам.

— Не знаю. Я этого не предвидел.

Мы встречаем две машины Красного Креста, следуем за ними на расстоянии. Вдалеке падает снаряд, потом второй. В пыльном небе, как шмели, гудят два вертолета с ракетами наизготовку. Мы осторожно едем в хвосте у машин "скорой помощи". Целые кварталы взорваны или стерты с лица земли танками и бульдозерами. На их месте зияют отвратительные пустыри, заваленные грудами обломков и искореженным железом; здесь встали лагерем колонии крыс и ждут мига, когда островки их владений сольются в единую империю. Ряды руин, возносящие к небу свои искалеченные фасады, напоминают о былых улицах, стертых в порошок; надписи на стенах заметнее трещин. И отовсюду: из-за куч щебня и мусора, из-под остовов раздавленных танками машин, от изрешеченных осколками заборов и умирающих скверов — отовсюду наползает ощущение, что уничтоженные призраки вот-вот воскреснут, отовсюду исходит почти полная уверенность в том, что бесы прошлого теперь так привязчивы, что ни одному одержимому и в голову бы не пришло отделываться от них.

Две «скорых» въезжают в лагерь, населенный мрачными привидениями.

— Беженцы, — поясняет Джамиль. — Из тех разрушенных домов. Сюда ушли.

Я не отвечаю; я в ужасе. Дрожащей рукой вынимаю пачку сигарет.

— Можно мне одну?

"Скорые" останавливаются перед каким-то зданием; рядом в нетерпеливом ожидании столпились женщины, детишки вцепились в их подолы. Водители выскакивают из машин, открывают двери, достают продукты и начинают энергично их распределять; вокруг образуется толчея.

Джамиль потихоньку, с остановками пробирается вперед, поворачивая обратно всякий раз, когда нас пугает выстрел или какая-то подозрительная тень.

В конце концов мы добираемся до сравнительно мало пострадавших кварталов. Здесь нервно суетятся ополченцы в камуфляже и еще кто-то в масках. Джамиль объясняет, что машину придется оставить в гараже и что теперь мы можем рассчитывать только на крепость наших ног.

Преодолев бесконечные, кишащие разгневанными людьми улицы, мы подходим к дому Халила.

Джамиль громко стучит в дверь; никто не отвечает.

Сосед сообщает, что Халил и его семья несколько часов назад уехали в Наблус.

— Вот черт, ну и облом! — восклицает Джамиль. — Он хоть сказал, куда именно в Наблус?

— Он не оставил координат… Он знал, что ты собирался приехать?

— Я не смог с ним связаться! — Джамиль в бешенстве: весь путь проделан впустую. — Джанин же отрезан… А почему он уехал в Наблус, можно узнать?

— Да как тебе сказать — уехал, и все. Что, по-твоему, здесь делать? Воды нет, электричества тоже; жрать нечего, а глаз ни днем ни ночью не сомкнешь. Если бы у меня был родственник, к которому я мог бы уехать на время, я бы точно так же поступил.

Джамиль просит у меня еще сигарету.

— Ну и облом! — сокрушается он. — Я в Наблусе никого не знаю. Сосед приглашает нас зайти и отдохнуть.

— Нет, спасибо, — говорю я. — Мы торопимся.

Джамиль пытается обдумать ситуацию, но досада сбивает его с толку. Присев на корточки перед домом брата, он нервно курит, сжав челюсти.

Потом прыжком поднимается на ноги.

— Что будем делать? — говорит он. — Я не могу тут торчать. Мне надо в Рамаллу, машину вернуть.

Я тоже раздражен. Халил был моей единственной зацепкой. Мне удалось выяснить, что Адель в последнее время жил у него. Я надеялся, что смогу выйти на него через Халила.

Халил, Джамиль и я — двоюродные братья. Первый на десять лет старше меня, и я его мало знаю, а вот с Джамилем мы в отрочестве были очень близки. В последнее время мы редко виделись, уж слишком разные у нас профессии: я тель-авивский хирург, он сопровождает караваны грузовиков из Рамаллы и обратно, и все-таки, когда ему случалось бывать в моих краях, он обычно заходил в гости. Это добродушный отец семейства, сердечный и бескорыстный. Он гордится мной и с неизменной нежностью вспоминает наши детские шалости и тайны. Когда я известил его о своем приезде, он тут же попросил у хозяина отпуск, понимая, что может мне понадобиться. Он знает про Сихем. Ясер рассказал ему о моем наделавшем шуму пребывании в Вифлееме, предупредив, что я, возможно, завербован израильскими спецслужбами. Джамиль не пожелал ничего слушать. Он пригрозил, что порвет со мной отношения, если я остановлюсь не у него, а где-то еще.