Теракт

— Есть один неплохой, но я не в курсе, может ли он прийти по срочному вызову. Я завтра начну. Сегодня весь день вкалывал и жутко вымотался. Зашел только глянуть, как и что. Так тебя устроит?

Я смотрю на часы.

— Хорошо, давай завтра.

Стекольщик залпом выпивает кофе, кладет блокнот в сумку на истрепанном ремне и уходит. Я боялся, что он заговорит о теракте — наверняка ведь знает, кто его совершил; но нет, отнюдь. Записал, что нужно сделать, и все. Замечательно, честное слово.

Проводив его, я принимаю душ и отправляюсь в город. Сначала такси довозит меня до гаража, где я перед отъездом в Иерусалим оставил машину; потом, поудобнее устроившись за рулем, я качу к берегу. Интенсивное движение загоняет меня на стоянку, которая смотрит прямо на Средиземное море. Пары и целые семьи мирно прогуливаются по набережной. Я ужинаю в тихом ресторанчике, выпиваю несколько бокалов пива в баре напротив и до поздней ночи брожу по пляжу. С шумом волн в меня вливается ощущение полноты бытия. Домой я возвращаюсь навеселе, но мусора в голове поубавилось.

Я заснул в кресле — одетый, не разувшись: сон сморил меня в промежутке между двумя затяжками. Просыпаюсь внезапно, от звука хлопнувшей рамы. Весь в поту. Видимо, мне снилось что-то плохое, но не могу вспомнить, что именно. Встаю, едва держась на ногах. Сердце сжимается, по спине пробегает колючая дрожь. Кто там? — слышу я собственный окрик. В напряженном ожидании подозрительного шума включаю свет — в прихожей, на кухне, в комнатах. Кто там? Балконная дверь распахнута настежь, штора вздулась от ветра. На балконе никого нет. Я закрываю ставни и иду обратно в гостиную. Но чье-то присутствие все так же ощутимо, неясное и близкое одновременно. Я холодею. Ведь это Сихем — или ее призрак, или и то, и другое… Сихем… Пространство вокруг постепенно заполняется ею. Через несколько мгновений дом уже полон ею до отказа, мне остается крошечный, в обрез, островок воздуха. Все превращается в хозяйку: люстры, комоды, карнизы для занавесок, столики, цвета вещей… Картины — это она их выбирала, она развешивала. Я снова вижу, как она отступает на несколько шагов и, прижав палец к подбородку, наклоняет голову направо, потом налево, прикидывая, ровно ли висит картина. Сихем было присуще обостренное чувство детали. Она ничего не оставляла на волю случая и могла часами обдумывать расположение картины или складку на шторах. Бродя из кухни в комнату, оттуда — в другую, я словно иду по ее следу. Яркие до полной реальности сцены вытесняют собой воспоминания. Вот Сихем отдыхает на кожаном диване. Вот она касается ногтей кисточкой с розовым лаком. Каждый уголок хранит в себе абрис ее тени, в каждом зеркале отражаются брызги ее облика, малейшее движение воздуха рассказывает о ней. Протягиваю руку, и вот он, ее смех, вздох, аромат ее духов… Я бы хотел, чтобы ты родила мне дочь, — говорил я ей в первые годы нашей любви. — Блондинку или брюнетку? — спрашивала она, краснея. — Пусть она будет здоровой и красивой. А цвет волос и глаз не так уж важен. Я хочу, чтобы у нее был такой же взгляд, как у тебя, и твои ямочки на щеках — чтобы, улыбаясь, она была похожа на тебя как две капли воды. Вот я в гостиной на втором этаже, обитой гранатовым бархатом, с молочно-белыми шторами на окнах и двумя большими креслами, что застыли посреди прекрасного персидского ковра под присмотром стола из стекла и металла. Огромный книжный шкаф из канадской березы занимает целую стену; в нем тщательно расставлены книги и безделушки, привезенные на память из дальних стран. Эта комната была для нас с Сихем башней из слоновой кости. Никто, кроме нас, в нее не входил. Это был только наш уголок, наше заветное пристанище. Время от времени мы поднимались сюда, чтобы наедине друг с другом помолчать, успокоить чувства, вспененные шумной суетой повседневности. Мы брали книгу, включали музыку — и только нас и видели на этой земле. Мы читали и Кафку, и Халиля Джубрана, с равной признательностью внимали голосам Умм Кальсум и Паваротти… Вдруг я с головы до ног покрываюсь мурашками. Я ощущаю ее дыхание сзади, в ложбинке шеи, — плотное, горячее, неровное; я уверен, что, обернувшись, окажусь лицом к лицу с ней, увижу ее, в бурном танце исходящих от нее волн, лучезарную, с огромными глазами; она еще красивее, чем в самых безумных моих снах… Я не оборачиваюсь.

Пятясь, иду прочь из гостиной, пока ее дыхание не тает в потоке сквозняка, возвращаюсь в спальню, включаю там все торшеры, бра и лампы, чтобы отвадить от себя потемки, раздеваюсь, выкуриваю последнюю сигарету, глотаю две таблетки успокоительного и ныряю в постель.

Не погасив свет.

На следующий день обнаруживаю себя в гостиной наверху: я стою, прижав лицо к стеклу, и подкарауливаю рассвет. Как я вернулся в это заколдованное место? В сознании или во сне? Понятия не имею.

Небо над Тель-Авивом превзошло само себя — ни намека на облачко. Луна сжалась до тоненького обрезка. Последние звезды ночи тихо гаснут в опаловом отливе восхода. За оградой сосед из дома напротив наводит блеск на ветровое стекло своей машины. В квартале он всегда встает первым. Служит управляющим одного из самых шикарных ресторанов города и стремится приехать на работу раньше конкурентов. Нам не раз случалось обмениваться приветствиями в предутренние часы, когда он собирался ехать на рынок, а я возвращался из больницы. После теракта он делает вид, что меня нет и никогда не было на свете.

Стекольщик в своем облезлом фургончике приезжает к девяти. При помощи двух прыщавых парнишек он выгружает инструменты и листы стекла — с осторожностью сапера. Сообщает мне, что плотник тоже вскоре появится. Буквально через несколько секунд тот вылезает из небольшого грузовика с брезентовым верхом. Это высокого роста тип, очень худой, с морщинистым лицом и тяжелым взглядом, затянутый в вытертый добела комбинезон. Он хочет осмотреть пострадавшие окна.

Стекольщик вызывается показать ему фронт работ. Я остаюсь внизу: сидя в кресле, пью кофе и курю. Мне приходит в голову, что неплохо бы прогуляться, подышать воздухом в маленьком парке неподалеку. День чудесный, солнце заливает золотом деревья вокруг — не решаюсь пойти гулять из страха нарваться на неприятную встречу и испортить себе весь день.

Ровно в одиннадцать звонит Навеед Ронен. За это время плотник увез рамы, требующие ремонта в мастерской. А стекольщик и два его помощника поднялись на второй этаж и работают совершенно бесшумно.

— Ну, старик, что же это происходит? — интересуется Навеед; он рад, что застал меня. — Память отшибло или так, по рассеянности? Уезжаешь, приезжаешь, исчезаешь, снова появляешься — и даже в голову не приходит позвонить дорогому другу и оставить ему координаты.

— Какие? Ты же сам говорил, что мне на месте не сидится.

Он смеется.

— Это не причина. Я, знаешь ли, тоже непоседа, но жена точно знает, где меня найти, когда хочет меня проверить. В Иерусалиме все было в порядке?

— Откуда ты знаешь, что я был в Иерусалиме?

— Ну, я же полицейский (слышно, что он улыбается). Я позвонил Ким, а трубку снял Вениамин. Он мне и сказал, где вы.

— А кто тебе сказал, что я вернулся?

— Я позвонил Вениамину, а трубку сняла Ким… Такой вариант тебя устроит?.. Слушай, я звоню потому, что Маргарета была бы очень рада, если б ты выбрался к нам поужинать. Она тебя тысячу лет не видела.

— Сегодня не могу, Навеед. У меня всякие дела по дому. К тому же тут работает бригада стекольщиков, и плотник утром заезжал.

— Ну тогда завтра.

— Не знаю, успею ли я со всем этим закончить.

Навеед откашливается, несколько секунд думает и потом предлагает:

— Если у тебя там много дел, давай пришлю кого-нибудь на помощь.

— Просто мелкий ремонт. Здесь вполне хватает людей.

Навеед снова прокашливается. Это небольшое нервное расстройство; оно дает себя знать всякий раз, когда он в замешательстве.

— Ну ночевать же они у тебя не будут?

— Разве что ночевать не будут! Спасибо, что позвонил, и привет Маргарете.

К полудню Ким никак не дает о себе знать, и я понимаю, что это она, скорее всего, заезжала к Навееду: выяснить, жив ли я.

Плотник привозит рамы, устанавливает их и при мне проверяет, как закрываются и открываются. Просит расписаться на квитанции, кладет в карман деньги и удаляется; в углу его рта торчит погасший окурок. Стекольщик с подмастерьями уже давно ушел. Я снова обрел свой дом, его спокойствие, напоминающее умиротворенность выздоравливающего, тайны его полумрака. Поднимаюсь в верхнюю гостиную — бросать вызов призракам. В углах комнаты ни малейшего движения. Я опускаюсь в кресло, лицом к только что починенному окну, и смотрю, как ночь, будто гильотина, опускается на город, кровью заливая горизонт.

Сихем улыбается из рамки, стоящей на стереосистеме. Один глаз у нее больше другого — наверное, из-за вымученной улыбки. Даже если на душе невесело, мы все-таки улыбаемся фотографу, когда он нас уговаривает. Это старая фотография, одна из первых, сделанных после свадьбы. Да, помню, она снималась на паспорт. Сихем не очень хотела, чтобы в медовый месяц мы куда-то уезжали. Она знала, что денег у меня немного, и предпочитала отложить их на квартиру — не такую унылую, как та, что была у нас в пригороде.