Терапия оглашенных. Хроники молодого психолога

– Мне вспомнилась очень глупая вещь… В детстве у бабушки в деревне… были куры. У нее все было, но я вспомнил именно это. Как-то бабушка мне показывала, как курицы купаются в пыли. Не знаю, видели ли вы такое? Смешно так барахтаются… В общем, я спросил: а зачем? Бабушка сказала, к дождю. Но зачем? – спросил я. Нравится им, ответила бабушка. Я думаю, я застал ее врасплох. Я помню, какие они были довольные! Потом я, уже взрослый, думал, как забавно, у этого явления же точно есть какое-нибудь биологическое объяснение, а мы, люди, решили, что они получают удовольствие, потому что так нам понятно. А сейчас я думаю: а что, если куры правда просто кайфуют?

Это был замечательный образ, богатый и собственный, его нужно было взять в работу.

– Когда вы в последний раз «валялись в грязи»?

– Давно, – сразу же подхватил Владимир. – В институте. Я вспомнил, как я буквально валялся, хотя вы, я предполагаю, имели в виду – получал удовольствие от жизни. Я тогда, правда, пьяный был, но все равно – как мы хорошо валялись на лужайке перед общагой! Да… давно.

– Тогда я могу спросить: как вы видите сейчас свой запрос на нашу работу?

– Запрос значит, чего я хочу? Я хотел бы… научиться хотеть. Вспомнить, как хотеть.

– Заметьте, сейчас вы уже сделали первый шаг к тому, чтобы вспомнить.

– Да? Какой?

– Вы сказали: «Я хотел бы…»

– А. Да, точно, – улыбнулся, как клиенты часто улыбаются, когда им приятно, что я уловила что-то неочевидное. – если бы и с остальным было так просто.

Глава 3 Социатрия в миниатюре

Когда кто-то в доме обиделся, обычная бытовая тишина или звуки становятся напряженными, значительными. Шорох шагов кажется извиняющимся, звон вилки – раздраженным. А когда этот обиженный – ты, ты делаешь все с видом «да-да, я вышел из комнаты сходить в туалет, но это не значит, что я забыл…». Что выглядит глупо, а чувствуется – так вдвойне.

Хуже было то, что официально обижаться было не на что. Я ни поговорила с родителями, ни решила не говорить – если честно, я до сих пор не могла разобраться с собой: быть решительной в том, что у нас в семье проблема, или надеяться, что это что-то не то, что это один раз или что папа что-нибудь дезинфицировал, вот и все. Что за бред! Папа не просто пах – он выглядел, как выглядят пьяные, – нечего тут думать.

И каждый раз, когда я понимала, что нужно быть решительной, ко мне приходило искреннее малодушие, и весь разговор начинался сначала.

В таком гадком состоянии, едва попрощавшись с обеспокоенной мамой и откровенно унылым папой, я поехала на супервизию.

Нужный адрес был в самом центре Москвы, на Мясницкой, но дом умудрился затеряться во двориках так, что я чуть не опоздала, отыскивая. Тем более я из Подмосковья и отношусь к категории топографических кретинов, каждый раз краснея, когда меня спрашивают дорогу куда-либо. Двухэтажное здание, превращенное в крохотный офисный центр (от силы три компании), но окна все-таки многие деревянные, с подоконниками, на которых можно сидеть с ногами, сейчас уставленные горшками, и лестницы, на которых двое не разойдутся. Я бы не сразу узнала нужный мне вход, если бы у крыльца не стоял Клим.

– О, привет! – подошла я, стараясь замедлиться, но уже снимая шарф. Клим курил.

– Еще собираются, все в порядке, – говорит он и, разворачиваясь, нажимает домофон рукой с сигаретой. Как-то я не представляла, чтобы Клим курил. В домофоне играет трезвучие вниз пару-тройку раз, потом писк, и дверь отходит. Той же рукой с сигаретой Клим оттягивает за ручку, пропуская меня и смотря все время куда-то мимо. В этом есть какая-то дурная смесь джентльменства и снисходительности. А я, конечно, в ответ улыбаюсь и тороплюсь пройти, в чем смесь Акакия Акакиевича и кокетливой барышни, если вы представляете эту смесь.

После коридора я легко нахожу зал, в котором уже несколько человек разбросаны по периметру и занимаются кто чем. В центре – круг из стульев, и на одном из них девушка, очевидно, одна из ведущих. У нее рыжевато-русые крашеные волосы, открытый взгляд и ямочки, когда она улыбается. «Не такие уж и страшные эти незнакомые психологи», – думается, когда смотришь в эти ямочки. Держит она себя уверенно, с некоторым профессиональным любопытством, почти азартом. Одета она в ярко-зеленое с джинсами.

– Отец Сергий опаздывает, буквально пара минут, – говорит она. В психологии с опозданиями сложно, к ним относятся по принципу «Банан никогда не просто банан» и заготавливают опаздывающему Ядовитого Фрейда или – Фрейда в Тапочках. Это еще одна фигура речи, обозначающая ситуацию, когда психологическая интерпретация подается как добродушная шутка, мол, все мы не без греха. Фрейд в Тапочках – потому что придумалось это в ситуации шутки по поводу чьей-то оговорки, а в английском есть игра слов про оговорки и тапочки [1] . Да, в отличие от Ядовитого Фрейда, Фрейд в Тапочках может быть направлен на самого себя.

1

Freudian Slip – оговорка по Фрейду, Slippers – тапочки. Так и вышли Freudian Slippers.

– Я могу здесь сесть? – я в ответ.

– Где вам удобно. Вы София, верно?

Кивнув, я начинаю занимать собой стул, а именно – складывать на него рюкзак и все верхние принадлежности от шапки до пуховика. Понемногу мое внимание привлекают другие участники. Справа женщина сидит в телефоне – женщина и женщина. Старше меня. Думаю, семейная. В углу у стола с перекусом двое участников явно не знакомы, но нашли общий язык – это читается в таком подыгрывающе-дружелюбном взгляде вкупе с неуверенностью поз и движений. Девушка моего возраста, одетая богато-церковно: в пышную юбку и шелковую блузку. Если бы Чуня что-нибудь понимала, она бы сказала, что вот с такими девушками у меня проблемы, а не с мужчинами. Мужчина высокий и какой-то жалкий, смеется, как будто покашливая. Улыбается все время, худой, из тех, которые с возрастом только худее, как будто высыхают, и он уже на средней стадии высушенности. Что-то они обсуждают явно про чай, который охотно пьют, когда нашли себе компанию, заедая самыми обычными печеньками. Пить чай одному в новом коллективе – то еще испытание для социальной конформности. Если, конечно, не принес его с собой в термо- или одноразовой кружке и не поставил под стул – тогда, наоборот, в таком чае (а чаще кофе) есть некоторое превосходство.

Есть у меня одна черта, попортившая крови мне и моим окружающим: в новой обстановке на меня нападают почти панические атаки. Мне света не хватает, воздуха не хватает, все кажутся грязными или мрачными, места мало или место неуютное… Я знала, что, возможно, опять с этим встречусь. И вот в коридоре послышались шаги и голоса, отец Сергий пришел вместе с докурившим Климом (или Клим специально ждал его и курил), отряхивая снег, извиняясь за опоздание, но не торопясь, спокойно. Наконец все расселись по местам – два стула остались свободными, – и я почувствовала, как на меня накатывает эта почти кафкианская неприязнь к происходящему, сопутствуемая плохим самочувствием. Ничего, нужно дышать.

– Спасибо, что все пришли вовремя, – сказала девушка, улыбнувшись отцу Сергию.

– Да-да, нормальное сопротивление, – улыбнулся в ответ отец Сергий и запустил тем самым первого Фрейда в Тапочках – автогол.

– Меня зовут Юлия, мой коллега…

– Отец Сергий, – кивнул он.

– …мы будем вашими ведущими в нашем… путешествии, – заключила Юлия.

– Не знаю, все ли хорошо понимают формат? Я думаю, следует еще раз пояснить.

Пока отец Сергий пояснял, я всматривалась в них обоих. Юлия была психологом-психологом – даже ее яркие цвета в одежде говорили: «Здесь и сейчас, детка». Отец Сергий был совсем другой. Он говорил простым языком и когда вставлял психологизмы (есть ли такой термин? если нет, его следовало бы изобрести), они звучали в его речи почти инородно, как если бы он старался использовать молодежный сленг. На вид ему было за сорок (а Юлии в районе тридцати), у него был тонкий священнический голос, как будто привыкший отвечать вполголоса на твою исповедь. По его внешности казалось, что у него должны были быть грузинские или греческие предки, хотя я прекрасно знаю, что и в русском фенотипе встречаются тяжелые носы и большие лбы, под которыми глубоко прячутся глаза. Волосы у него были убраны в хвостик, что снова становится модно среди священников, и борода длинная, что не так модно, но не густая. Что мне больше всего в нем понравилось: при всей внешности священника-священника он говорил так по-человечески, что гладенький образ разваливался, а это неимоверно классно.