Тесные врата

Набегавшись, я подошел к деду.

— Как называется эта речка?

— Красная Девица.

— О, какое!.. А я знаю, почему такое название. Потому что красивая, да?

— Да, поэтому… Ну что, поедем?

— Может, еще побудем?

— Нет, пора.

— Ну де-ед!

— Что как маленький. На обратном пути остановимся.

— Ага, «остановимся»… Хоть бы разбудил пораньше.

Я надулся, отошел в сторону. Дед, вытерев ноги о траву, обул сандалии, умылся. Умываясь, вымочил рубаху и не заметил этого. Долго, с удовольствием, утирал лицо пожелтевшим рушником с выцветшими райскими птицами. Откуда такой? — подивился я. Дома ни разу не видел.

Дед взглянул на меня через плечо раз-другой, похлопал по спине:

— Ну искупнись, только побыстрее, я подожду.

И мир между нами был восстановлен.

Вода в речке оказалась холодная и мягкая, совсем как колодезная, только с горьковатым привкусом тины и осоки. Не то что в нашем пруду, где она вечно мутная и пахнет какими-то помоями. Я переплыл речку несколько раз туда и обратно, замерз и, ухая и прыгая на одной ножке, вылез на берег. Обтираясь дедовым рушником, пахнущим сундуком, нафталином и еще чем-то тревожно-загадочным, опять подумал: откуда такой!

— Вера вышивала… Шутка сказать — почти семьдесят лет назад.

Бабка Вера, дедова жена, умерла после войны, отец мой и тот ее почти не помнит.

— Вон там она жила. Еще когда в девках…

По тому берегу, по бугру, громоздясь один над другим, топорщили камышовые крыши приземистые саманные дома.

— А что это за село?

— Россошки. Тут она и жила, — повторил дед, вздохнув. — Ну, поехали…

Дорога поднималась в гору. Мы с дедом шли пешком. Я — сам по себе, дед — держась за тачку; правда, он делал вид, что не держится, а помогает мерину. У Сереги под толстой шкурой будто веревки натянулись, круп лоснился от пота.

— А почему это село Россошками называется?

Дед остановил мерина, отдышался.

— Переселенцы из-под Россоши тут живут. Россошь — город, и в старину им уже был… А это — выселки. Потому и Россошки.

— А Россошь — как это понять?..

— Кто ж его знает, — смущенно, после некоторого молчания, пробормотал дед. — Вот вырастешь, читать как следует выучишься, обо всем в книгах прочтешь, — а книги есть занимательные! Тогда и мне скажешь…

Чем выше всходили, тем шире раскрывалась земля… Вот уже видна белая Новосолдатка, за ее околицей — меловые выветренные овраги, зачервонели крыши Краснолипья, чернеет лес, который проезжали утром. А если смотреть в другую сторону — там все тянулось, тянулось вдоль речки село Россошки, потом какие-то хутора, опять село, уже другое, — и все терялось в дымке, в белесых испарениях. За дымкой — я знал — речка моей прабабки сливалась с другой, у которой название чудное и загадочное, — Потудань.

О, как далеко мы заехали!..

Дед опять остановился, посмотрел окрест, погладил меня по макушке.

— Видишь, какая она, кормилица наша…

Сердчишко мое затрепетало от восторга и гордости, подкатило к нему что-то теплое, и я звонко крикнул:

— Вижу-у!

На горе, на самом взлобке, торчали из земли старые кирпичи, железяки, изъеденные ржой, валялся у дороги ровный, круглый камень. Такие камни я уже видел.

— А я знаю, что это такое, дед. Это жернов?

— Да. Тут когда-то ветряк стоял.

— В старину?

— В старину.

— Расскажи про старину.

Дед остановил мерина, кряхтя, взгромоздился на тачку, я залез следом.

— Говоришь — про старину? Когда ездили на стригуну?..

И, дернув вожжи, дед начинает. Сперва про мельницу, про ее хозяина — Савву Никитича (покопавшись в перепутанных нитях родства, он неожиданно даже для самого себя устанавливает, что мельник-живоглот доводится через мать мне какой-то родней), незаметно переходит на империалистическую, потом на гражданскую войну… Рассказывает, как организовывалась в нашем хуторе коммуна, потом колхоз; как через дверь стрелял кулак Тужурка…

Деду было что рассказать. Но по младости — половину, а то и больше — я пропустил мимо ушей. Интересовало другое: можно ли шашкой перерубить человека, на сколько километров летит винтовочная пуля, как изготовлялся обрез? Я то и дело перебивал деда подобными вопросами, он терпеливо объяснял и… продолжал.

И до сих пор мне не совсем понятно, зачем он продолжал…

Оськино — богатое село.

Дома в этом селе большие, старые, на совесть и похвальбу сделанные, под шифером или железом, есть и под цинком. Перед каждым двором настоящая мостовая из расколотых горшков. Оськино — село гончаров, и название свое ведет от первого мастера — Осипа, Оськи.

В центре села, у колодца, дед обратился к молодухе, набиравшей воду:

— У кого бы нам посуды купить, дочка?

— А какую вам надо? Наливную, накладную или украшательную?

— Дык… не знаю. Кувшины, да пару-тройку горшков для щей… А как это называется… — дед пожал плечами.

— Тогда пойдемте. Мужики как раз обжигают.

Женщина, подхватив ведра на коромысло, широко и споро зашагала впереди лошади.

— У нас хорошая посуда, сам свекор крутит. А он старой закваски, на совесть делает, без всяких нынешних финтифлюшек. Спасибо скажете не раз.

Она проводила нас до своего дома, завела во двор. Там под дощатым навесом гудела печь огромных размеров, невиданной формы. Из черного, прокопченного жерла лоснящийся, широкоплечий мужик выхватывал специальными клещами огненные, почти прозрачные от жара кувшины, и ставил на землю. Земля под ними трещала и дымилась. На легком сквознячке кринки быстро остывали — краснели, потом на боках у них появлялись фиолетовые пятна, которые быстро расползались, увеличиваясь, — и в тот момент, когда пятна покрывали весь сосуд, другой гончар, старик с растрепанной бородой и воспаленными от дыма глазами, мазал внутри каким-то раствором. Валил чад, густой и едкий, воняющий дегтем.

Освободив печь, молодой натаскал из сарая новую партию необожженной посуды, старый искусно переложил кринки сухими яблоневыми чурками. Дрова вспыхнули от уснувших было углей, по кувшинам заплясал веселый огонь, и печь вновь загудела.

Что-то магическое, волшебное было в действах мастеров, каждое их движение казалось наполненным — а оно так и было! — каким-то особым, тайным и чудесным смыслом. И стало даже немного удивительно, что такие люди говорят на простом русском языке, — у них и язык, казалось, должен быть свой, особенный, никому, кроме посвященных, не понятный.

— Гляньте, мальчонка смотрит — аж рот открыл! — засмеялась женщина.

И я очнулся…

— Что, делать больше нечего? Поросенка покорми! — прикрикнул на сноху старый мастер, а мне заглянул в глаза, подмигнул и подарил глиняную свистульку.

Потом мы грузили посуду, еще горячую, и старый гончар сетовал:

— Брезговать стал народ нашим ремеслом. Подавай заграничный фаянс. А что хорошего в нем? Одно только что немецкий…

— Твое ремесло не умрет — вот сын-то перенял, — сказал дед.