«The Coliseum» (Колизей). Часть 2
Шрифт:
Он понимал это, однако усилий «ограничить» и сторониться не оставлял. К примеру, Виктору были неприятны даже тень надменности в человеке, всего лишь намек на довольство положением или просто неискренность. Качества, склонные вертеть не столько хозяином, сколько компанией, ее настроением, навязывая выбор – ставить нарушителя на место или не замечать. А значит, портить вечер в любом случае.
Среди приятелей были люди разных манер и увлечений – в большинстве поклонники альпинизма: работяги с авиазавода, врачи, коллеги по холостяцкому обороту и даже пилот – всех объединяла любовь к вершинам. До самозабвения. Последнее Виктор не разделял. Но в упорстве и риске, свойственных большинству «альпинистов», Бочкарев находил особую привлекательность.
Ведь Самсонов, к которому тянулся, которого по-своему любил, обладал совсем другими качествами, коими и восполнял «перерывы» после восхождений. Вы удивитесь, но качества те казались чем-то сродни главному увлечению Виктора: «спуски» уже их с Самсоновым были тоже разного рода – крутые и не очень. Как и подъемы. Что, согласитесь, сближает.
«Крупняк» в команду не допускался по молчаливому согласию «клуба». И вообще, для тех, кого со временем покидает обычный человеческий облик, благовидный предлог становился «форс-мажором».
И все-таки при «осторожности» и умеренности Виктор «прокалывался». Как в «подборе», так и в личных поступках. Случалось это с завидной регулярностью. Делал иногда то, чего не хотел, затем, сожалея, впадал в хандру. Но с помощью коллеги забывал, гасил, приходил в себя. Оттого Самсонов и занимал особое положение. Муж Людмилы вызывал симпатию окружения простодушием. Этакая «нескрытность» друга объяснялась просто – скрывать было нечего, хамить не умел. Не завидовал и не хвалил, потому как получал удовольствие от малого, умея превратить «малое» в праздник. Был прост и понятен. Последствия же «приключений» всегда сглаживал юмором, столь нужным и полезным не только «после», но и вообще – в рутине дней кафедры, вечеров у телевизора и ворчания женщин. К тому же Самсонов умел так раскрасить мотивы собственного понимания жизни, что становилось легче всем – и расстроенному разговором с женой Байтемирову, и неудачнику Птицину, да и любому просто огорченному новостями или бессонницей. Природная же память и способность друга размышлять нравилась Бочкареву и подавно. Именно поэтому сейчас так не хватало Самсонова, поэтому и ждал встречи, где не останется один в неприятных мыслях «тяжелого» мужского утра.
Однако в десять он еще лежал в постели. Бочкарев повернулся, чтобы встать, но резкая боль в груди остановила. Он присел на кровати.
Последний год в минуты одиночества Виктору всё чаще вспоминалась первая любовь. Сейчас же, неведомо откуда взявшееся сожаление о ней, усиленное вчерашним, будто хлестнув по сердцу, унесло мысли в прошлое. Где любовь виделась чище, где трогала иначе, меняла мир. Память в этот раз сжимала сердце укоризной сильнее, делая минуту больней и мучительней.
За этот год многое изменилось – время настойчиво вело его к тому первому чувству. Раньше все было наоборот. Именно сила желания диктовала свою волю, определяла выбор. Чистота лишь напоминала о светлых страницах и только. Но не могла соперничать. Не могла еще отодвинуть, не допустить «обычных» мыслей в таких известных до оскомины ситуациях. Объяснения этому Бочкарев не находил, как и сегодня ответа на вопрос, почему боль подступила не так как раньше, ведь подобное вчерашнему случалось не раз. Раньше ею, болью были воспоминания, а сейчас он ощутил ее физически.
Губы Виктора сжались.
Не помогло и оправдание великого предательства, которое выручало столько раз: «Со всеми бывает». «Возможно, время опять сотрет, облегчит? – затлела новая мысль. – Ведь именно унося память, притупляя, оно подталкивает тебя к подобному снова и снова. Да будь оно неладно, это время! «Ну вот, нашел виновного, приехали!» – подумал он и волевым усилием заставил себя встать.
Мужчина заходил по комнате.
«Успокойся, плюнь, всё пройдет, наступит день, в котором светло и хорошо, – былые помощники
не дремали. И будет следующий, потом другой, где уже другие фигуры на другой шахматной доске займут те же места, начнут «новую» партию – с выводами, уроками и надеждой. А кто проиграл или выиграл в прошлой – неинтересно. Уже все равно. Та доска треснула, она же и разбросала старые фигуры. Ты хозяин ладей и пешек, а не доски – ее поля и границы неподвластны. Начинай сначала».Бочкарев щелкнул пультом от телевизора.
Его опять затягивал водоворот размышлений, где надуманная «случайность» событий не давала уже оправдания, которого ждал и дожидался прежде. Целый год другу Самсонова снились одно – те самые, первые шахматы, с теми самыми, первыми фигурами… первыми ходами… и проигрышем.
Но странно, минуты все чаще приносили ему знакомый голос… голос из прошлого, как и та встреча у метро, где увидел Ларису много лет спустя. Виктор помнил только слова: «Живу, просто живу. Развелась, детей нет. Прости, спешу».
И всё. Пустота и ноющая тоска до вечера. Нет… еще телефон… он дал его… как бы извиняясь, пытаясь подменить тяжелые мысли обоих наигранной обыденностью встречи; привести отношения, их отголоски хоть в какую-то приемлемость, в какое-то подобие нормы. Она тоже дала свой.
Но звонка не случилось. Сколько уже прошло времени? Виктор вздохнул и с досадой оглядел пустую комнату. Кроме мебели в ней ничего не было. Даже его самого. Кулак до крови прижал губы.
– А сейчас?! Дочь давно в другом городе. Он свободен, а Лариса… – щемящая боль, тронув, исчезла, уступая другой:
– Свободен ли?!
И снова:
– Она где-то ждет. Ждет?
Бочкарев опять сел.
– А ты? На что тратишь дни?!
В висках застучало. Ладони вдавились в них, принимая силу ударов на себя. К горлу подступил ком… и вдруг он услышал:
– Вставай, палач – пришел и твой черед!
Виктор в ужасе отнял руки и лихорадочно осмотрелся.
– Не всё равно: кто выиграл или проиграл! – голос гремел. – Не доска треснула и не тогда, а душа и давным-давно. Не лги! Взбирайся на Голгофу! Не «новые» партии нужно начинать, а переписать первую, с теми же фигурами. С одной единственной королевой!
Сердце бешено заколотилось.
«Вот такой приговор тринадцатому чемпиону мира по шахматам вынес четвертый – величайший гроссмейстер в истории… – обычный тон привел «мученика» в чувство. – На этом телеканал «Культура» заканчивает свое исследование разницы между «церебральным сортингом» и болезненных претензий на исключительность самого автора идеи».
Брошенный пульт покатился по дивану.
Экран погас.
Пот с лица он вытер уже в ванной.
Друг же его, Самсонов, несколько пришел в себя и старался принять день с оптимизмом, победившим «значимость» вины. Однако три коротких звонка в дверь заставили вздрогнуть.
– Ну… что скажешь? – Людмила поставила сумку с продуктами на стол.
Оптимизм улетучился.
– А почему холодильник открыт?
– Да… как-то забыл…
– Следующая – ширинка, – супруга покачала головой.
Тон оставлял надежду.
Людмила, в отличие от других, поступала в таких случаях разумно – откладывала неминуемый «допрос», понимая никчемность сиюминутной порчи настроения. Ей нужен был результат, который, в чем и была уверена, медленно, но приближала. Два часа молчания казались мерой, достаточной.
Она включила телевизор. Первенство Европы по фигурному катанию женщина смотрела еще вчера, допоздна. Но и повтор успокаивал мысли, выстраивал. Время шло и делало работу.
Всякий раз, бросая взгляд на мужа, она думала: «А пауза хороший врач. Для начала самое то». Слишком знала прошлое Самсонова, его собственные оценки жизни. И потому понятны были провалы, где, будто срываясь, он млел и «отпускал» себя в загулы с друзьями. А потом переживал. Но «гулял» все реже и реже, приближая тот самый результат.