«The Coliseum» (Колизей). Часть 2

– Да ведь советов как надо жить хоть отбавляй! И все убедительны.

– В христианстве – опора на великое милосердие, вложенное в человека при сотворении. Только оно призывает любить «врагов ваших». Просить за них небо. Ни в одном «совете» вы такого не найдете. Их цели другие – любыми способами ту опору подменить личным благополучием, якобы влекущим и благополучие остальных. Для того придуманы новые «заповеди», новая мораль и новая модель равенства. Полов, отношений и свобод. Но любви там места нет. Есть вожделение и страсти – зависть, ревность и поверженные грани разумности.

– Но… мне кажется, чего-чего, а любви-то в мире достаточно, – по-прежнему несмело возразила Полина.

– Припомни, когда ты готова была обнять, улыбнуться и помочь не близкому тебе человеку, не родной кровиночке – это делают и негодяи – а просто прохожему? Неказистому, нескладному, неопрятному. А сколько из них тебя вообще раздражало. Полагаю, и врагам своим, завистникам, ты не желала ничего хорошего? Или не прав?

– Ну… наверное так… – нехотя согласилась женщина.

– А на что была готова ради нищего? В лохмотьях и пьяного к тому же?

– Пьяного?

– Отталкивает? Уже? Ну, а ради насильника, убийцы?

– Это слишком…

– Так и советуют «новаторы», одобряя твою оценку несчастных. А люди, даже готовые помочь, не допускают и мысли об одинаковости изгоев и себя.

– Одинаковости?!

– Видишь, как легко перестать быть христианином – ты сделала это на раз, даже не заметив.

– Ну, да… я читала, вроде, в Библии, – слукавила Полина, лихорадочно вспоминая всё, что слышала от Андрея. – Если любишь родного и близкого, за что же тебе будет награда? Несложно любить того, кто хорошо относится к тебе.

– Одинаковость людей влечет любовь каждого ко всем и наоборот. Попробуй защитить хулигана от гнева толпы – и он будет обезоружен. Не правда ли, новый ракурс?

– Увы, – Полина вздохнула. – Сколько ни пробовала, не могу заставить себя любить всех.

– И не сможешь. Такая любовь обретается. Она не требует взаимности, как обычная, земная, которая без ответного чувства страдает. А страдания – черта любви покореженной страстью. Первая же – любит безответно! Вот прошение о ней и есть цель жизни. Когда стучишься и просишь. День и ночь. Смиряя в остальном себя. Прося подать тишину ума и молчания на обиду. Но можно не успеть.

– Но я видела влюбленных! Много раз! – женщина цеплялась за последнее. – А безумная!.. безумная любовь?! Я тоже видела! – Полина хотела добавить «испытала», вспомнив молодость, но осеклась.

Мужчина вздохнул.

– Не только ты. Когда-то видел и я. А через годы? В отношениях холод под минус сорок.

Полина поежилась. Ей показалось, что потянуло холодком.

– Или похуже – ненависть друг к другу? Неужто не смотрела телевизор? Только одна ненависть не устроит губителя душ – ему надо мертвить человека до конца и уже другими страстями, что следуют за первой по пятам. Месть, подлость, предательство. Коготок увяз… Безумие настигает их. Шоу об этом транслируют уже каждый день. «Затейники» действа и не догадываются, что сами вовлечены и погибают. Так что за любовь такая? Если до ненависти шаг? Можно ли так называть принятые отношения полов?

– Но были и другие! Счастливые!

– Многих знаешь? Или со слов? На этих «спектаклях так и говорят, мол, для всех они были прекрасной парой.

– Неужели ее нет?..

– Есть. Конечно, есть. – Незнакомец отвел взгляд и задумчиво погладил рукой подбородок. Он был явно удручен опережением событий. – Россыпи великой Любви доступны и двоим… и даже не по прошению. За другое, – он посмотрел на Полину так, что у нее пробежал мороз по коже:

– Ну… хорошо… хорошо, – пролепетала она, бодря себя торопливостью. – А… а любовь к музыке? Любовь единения с природой? А «дети цветов»? А Индия? Рерих? Кришна, наконец?

– Добавь его шестнадцать тысяч жен и забудь, что Будда не допускал в свой орден больных и калек. А потом и стариков, – перебил мужчина. – Что Кришна помогал царевичу Арджуне, который не хотел смерти родичей, обманом и подлостью расправиться с ними.

– ???

– Да, да. Но последователи будут упрямо называть учение любовью.

– А что же она тогда настоящая любовь, которая включает всё?!

– Один Святой, думаю, знаешь, кто они такие, взывал: «О, если бы я мог отдать свое тело прокаженному, а его плоть взять себе! Облегчив тяжкие страдания, разделив участь». Говорил искренне, понимая невозможность такого на земле – совершенной любви здесь нет. Тысячелетия отблески ее, зарницы, выхватывали в темноте вехи к ней. Пока не появилось христианство. И наша благотворительность, наша помощь, милостыня – только проба, попытка взять чью-то боль на себя. Маленький сполох, отблеск великой любви на тебе. Ведь мы помогаем, понимая и сочувствуя, но ни в коем случае не желая себе испытать те же страдания. Не допускаем мысли. Я помогу и облегчу – но не дай мне Бог такого же – вот мысли поврежденного разума человеческого. Как далеки они даже у честных и порядочных людей от вершины того великого чувства. Ведь и несчастные живут рядом только для нас. Для возможности лечить нам себя.

Мужчина тяжело вздохнул и покачал головой:

Полина, смущаясь, тихо спросила: – Увы. Человек не любит сложного пути.

– Ревнители «свободы» заманили простотой – тремя словами: Успех в благополучии и в мире.

– Но… разве это плохо?

– Обманщики крепко постарались, чтобы ты так думала. Но люди смотрят ту же постановку, что и века назад – с «Перуном», «Зевсом» и «Атлантами». Телец из золота сменил Ковчег Завета – все стали Иудеями Синая. Втащили идолов «имен» на постамент. И нет на них сегодня Моисея. Более того, разбуженные идолы начали уже сами черкать страницы, противясь «новым» авторам, «нового» жанра.

Они правят уже и новые «заповеди», растаскивая человека по частям. Обещая сласть потерянного Рая здесь и сегодня. Мир без нищих и больных. В свободе ото всего. Но сцены те – Перуны, а заповеди – ложь. Ведь пишущие сами прокаженные.

– Всё это неприятно… – Полина поморщилась. Она не понимала аллегорий. – А здесь?.. в вашем городе?.. герои чьи? Чего?

– Романа. Где можно повзрослеть. «На всякий жанр найдется свой отступник» мой девиз. И город – для таких!

Женщина, скрывая приятное изумление, отвернулась, будто разглядывая что-то в переулке. Лицо зарделось.

– О город! Мой фрегат! – мужчина вытянул руку вперед, не заметив смущения Полины. – Укрытие и гавань! Бегущих от людей… от низости высот. От путаных тирад, от холода объятий, от лозунгов, знамен и позолот. – Он вдруг улыбнулся. – Здесь можно изменить пролог и постановку. Исправить и помочь. Да что там!.. – излечиться!

– Любому человеку?!

– Да. Ведь город – авансцена… в великой путанице окриков, народов, каст, сословий… помнишь?

Полина машинально кивнула.

– С двумя занавесами – от зала и от сцены. Некая середина, точка отсчета. Здесь все равны как должники друг другу.

– Чьи должники?

– Друг другу. Ну и… мостовых, домов, страниц… – говоривший обвел рукою улицу. – Здесь получает каждый право исправлять.

– Так не бывает… – единственное, что могла сказать Полина, не до конца понимая спутника, и покачала головой. – Но… зачем? И для кого такой эксперимент?

– Сегодня – для тебя.

– Меня? – в голосе слышалась досада.

– Стать большим должником… как здесь случалось прежде. Не бойся, не с одной.

– О да, я вижу пару человек, – горько усмехнулась женщина, и указала на сквер, где за листвой виднелся чей-то памятник. – Вообще-то мне б домой. К чему долги и в чем? Зачем их набирать?