The House

Много всякого произошло с тех пор. Говорить об этом не очень хочется, потому что это покажется стандартным набором бедствий и неудач маленького и не очень благоразумного человека в большом городе.

Фортуна, если она есть, редко бывала на моей стороне. А в последнее время я никак не могу отделаться от ощущения, что кто-то очень хочет довести меня до крайней степени отчаяния, окончательно загнать в угол, лишить надежды – этой неумной маленькой вертлявой бабы, про которую все знаешь, ничего хорошего не ждешь и не думаешь, но она все равно манит, зараза. И опять хочется жить дальше.

Так вот, если меня все-таки загнать и лишить, я начисто забываю о своей несуетливости и несуетности. Тут ко мне лучше не подходить! Что-то странное, от доисторических предков происходящее, просыпается внутри меня, и я начинаю выживать любыми способами. Наверное поэтому я так не люблю полицейских. Не люблю и боюсь. Я же законопослушен, ну или почти законопослушен – откуда это во мне? Видимо, то потенциальное зло, на которое я способен, при виде всех этих блях, кобур и портупей оживает и гонит меня от мента подалее. Или просто ненависть к тому, кто заведомо сильнее и безусловно прав?

Ну менты ментами, до них дело пока еще не доходило. А вот этим одуряющим июльским днем я иду по улице и, честно говоря, не знаю, куда и зачем.

Еще в начале весны я потерял работу. Вообще-то я был этому даже рад. Тяжелая и, самое главное, занудная, эта работа только-только давала возможность выжить. Приходя утром и садясь за свой верстачок, я каждый раз чувствовал, что только что приступил к похоронам очередного дня. Так что когда мой босс, изобразив на холеном чистом лице сожаление и глядя мимо меня, сообщил, что, увы, работы для меня больше нет, во мне поднялась странная смесь чувств. Но заботу о хлебе насущном я сразу же отодвинул куда-то подальше. Это успеется. Все остальное показалось мне очень смешным. Черт знает сколько времени я должен был подчиняться этому человеку, выслушивать его с почтением и улыбаться приветливо только потому, что в пятницу он, с явной неохотой, выписывает мне мой чек, номинал которого чуть больше стоимости бумаги, на которой он напечатан. Сорок часов в неделю он имел больше прав на мою жизнь, чем я сам! Я почувствовал, что, высвободившись откуда-то, подымается кружащая голову легкость. Под языком электрически покалывало. Босс все еще стоял с последним моим чеком в руке и, все так же глядя мимо, сочувствовал. И тут я ему широко улыбнулся. Он не понял – может быть я его не понял? Я улыбался совершенно искренне.

– Еще раз очень сожалею – быстро сказал он и ткнул в меня своим чеком.

– О, тебе жаль, - сказал я, - а мне, мне еще больше жаль! Но ты не расстраивайся, как-нибудь все устроится.

Говоря это, я поднял руку и потрепал босса сначала по плечу, а потом, несколько ощутимее, по щеке. Чисто выбрит, однако! Кажется, он не очень понимал, что происходит, а жаль.

– Но ты как-нибудь продержишся без меня. Дай-ка я тебя обниму на прощание, – и, сминая все еще направленный мне в грудь чек, я полез было лобзаться.

Чек еще опадал, а человека уже не было.

– Ура! – закричал я по-нашему и хотел было станцевать что-нибудь экзотическое.

Но… такого я себе не могу позволить. И не потому, что так не чувствую, а как раз наоборот – слишком остро и отчетливо понимаю, что именно этого-то душе моей и хотелось. Но ее баловать нельзя. Почему-то нельзя. Нельзя и все.

В общем, взял я свой чек, и даже как-то искренне поверил в этот момент, что боссу и врямь было жаль со мной расставаться. Хотя и понимал, что это ерунда. И даже немного неловко стало и за него, и за себя. И жаль. И его, и себя. Хотя мистер Розен, владелец ювелирного бизнеса – маленького такого цеха, где работают шесть человек (вернее, теперь пять), менее всего нуждается в моей жалости. Он и вообще-то ни в чем не нуждается. Маленький, толстенький, седеющий еврей, говорящий по-английски со смешным акцентом. Родом из Южной Африки, где, кажется, был совладельцем алмазных копей. По-моему, временами он забывает, что имеет дело не с закрепощенными южно-африканскими черными, а наоборот, с освобожденными иммигрантами разных национальностей.

Последние несколько недель, по утрам, меня начинало трясти от его голоса – громкого и какого-то невыносимо притворного. Он будто притворялся, что недоволен или озабочен делами. И вообще, у меня сложилось впечатление, что бизнес он имеет не всерьез, не для денег, а так – играет в бизнес. А на самом-то деле у него какая-то совсем другая, хорошая, настоящая жизнь. Впрочем, может быть так и есть на самом деле.

Но то, что для него игра, увы, жестокая реальность для меня. Как-то раз, когда я еще совсем недолго проработал у Розена, и он был мне даже немного симпатичен, меня вдруг потянуло на откровенность, и я стал рассказывать ему разные перипетии из своей прежней доиммигрантской жизни. Он охал и ахал, но через некоторое время я вдруг увидел, что для него это как кино с разными ужасами, когда и страшно, и понимаешь, что это только кино. Он вообще любопытный тип. И если бы я не так ненавидел работу у него, я, может быть, насладился бы зрелищем бизнесмена-солипсиста. Ну а сейчас он, наверное, продолжает играться в бизнес, но уже без меня. У меня свои игры. Печальные.

И вот иду я, солнцем палимый, вспоминаю обо всем понемногу, стараясь не думать, что денег почти совсем нет, а есть куча проблем. В какой-то момент мне становится очень неуютно на этой раскаленной улице. Нужно срочно решать, куда идти. Снова всплыл в памяти зимний эпизод с дамой в лимузине. А что? Самое время и настроение заняться этим делом.

Я огляделся и пошел в сторону запомнившегося мне дома. Это оказалось совсем недалеко. И улица, как всегда тихая, и пространство под тентом подъезда были совершенно безлюдны. Так, ну и что же дальше? Стоять здесь и ждать, пока она появится? А если ее вообще в городе нет? Ведь лето, жара. Сквозь витринные стекла я глянул вовнутрь. В вестибюле – огромном холле, выложенном мрамором, никого не было.

Все еще непонятно чем движимый, я неторопливо прошел через холл, остановился у лифта и вдруг понял, куда мне хочется – вверх. В лифте нажал последнюю, шестнадцатую кнопку и поехал. На этаже я вылез, огляделся и обнаружил лестницу, ведущую еще выше. Мне захотелось выше. Я поднялся, толкнул скрипучую дверь и оказался на крыше.

Солнце уже ушло из зенита, и поэтому с одной стороны пристройки, дверь из которой и вела сюда, была тень. Я шагнул в нее. Здесь жгло не так сильно, битум не прогибался под ногами и можно было сесть. Наверное, я чего-то не понимаю, но в тот момент мне было просто все равно, но я не просто сел – я лег. Прямо на крышу.

Конечно, если бы здесь были люди, я бы ни за что не лег. Более того, не лег бы, будь я в другом состоянии. Я ведь существо абсолютно городское. На улице и в общественных местах я сажусь на что-либо, только тщательно потрогав это место рукой, а также удостоверившись, что вокруг все спокойно. Ложиться я не отваживаюсь даже на газоне в Центральном парке. Чего, собственно, я боюсь – жалящих гадов, гадящих собак или просто опасаюсь оказаться в самом невыгодном, с точки зрения обороны, положении, я не знаю.

Но на крыше нет ни собак, ни насекомых, а только я и немного мусора - каких-то бумажек и стаканчиков из-под кофе. Надо мной - бесцветное городское небо, и я лежу, растянувшись в тени, а где-то внизу сонно волочится улица. Внутри меня тоже, еще более сонно, копошится ощущение, что надо бы встать, что это идиотство - вот так лежать на неведомой крыше неизвестно зачем. И что, собственно, я пришел продолжить свое зимнее приключение.

Вдруг мне, совершенно по-мазохистски, становится жаль себя. А жалеть себя, унизительно лежа на грязной крыше - это удивительно славно. Есть особая прелесть в признании своих слабостей и тайных желаний. Что-то неуловимо сексуальное проскальзывает в искренних исповедях. Нарочитое покаяние, по-моему, греховней самого греха. Но, в моем случае, это совершенно безобидно. Хотя бы потому, что в этом состоянии жалости к себе я слабею и как-то сонно-философски реагирую на окружающих, если они имеются. Но сейчас вокруг не было ни души; снизу, с улицы поднимался только смог и, иногда, звуки сирен и гудки.

Впрочем, я так глубоко задумался, что не замечал и этого. Я уже не прикладывал никаких усилий для выбора направления своей жалости. Слегка позванивало в ушах. Еще успел представить себе таинственную силу, которая, могла бы плавно приподнять меня и мягкой кошачей лапой снести с крыши. Но не на улицу, от которой я сбежал, а туда – дальше и восточнее - и еще чуточку дальше. В общем, домой, на диван. Но такой силы не существовало, как не было у меня сил противиться густому, вязкому сну. И нагретый битум пах нефтью, домом и детством…