Тициан Табидзе: жизнь и поэзия

Тебе здесь не бывать, но я упорно Под Ананури помню образ твой. Тут Белая слилась Арагва с Черной, — Меня ж хотят разъединить с тобой. Тебя, не зная, звал я. Так Тамарой Томился Врубель. Ты осенена. Как крепость Моди-Нахе, древней чарой, Как сломанное облако, нежна. Касается тебя мое томленье Нежней, чем крылья демона. И пусть Подаришь ноги ты свои оленьи Подругам, чтобы их развеять грусть. Пусть их певцы обрадуются тоже, Вся жизнь еще пред ними впереди. А наши грезы время уничтожит, Прах занесет. И лишь забвенья жди… Я бьюсь на камне брошенной форелью. И жабры вырваны. Взведен курок. Я пули жду. И сердце стало целью. И смерти не избегнуть. Близок срок…

Логика поэтического мышления капризна и разуму неподвластна: гибельность неразделенной страсти, метафорическое «сраженный насмерть любовью» ассоциируется у Тициана Табидзе с битвами, с историческими сражениями; недостижимость счастья — с неприступностью не взятых противником крепостей:

…Здесь тысячи погибли. Ананури Тому свидетель. Потому пою Здесь песню я о страсти и о буре, И гибель я баюкаю свою. Перевод С. Спасского

Здесь пропадает «обычность», банальность подобных «поэтических» сравнений, потому что здесь — это вообще не сравнение: битвы со страстью, — это ощущение себя в этом мире. Сопричастность истории не в уподоблении чувства — битве, но в присутствии «истории», ставшей частицей души поэта. И Тамуна Церетели — княжна из рода Церетели — для него частица истории тоже; и «Моди-Нахе» («Приди — посмотри») — крепость и в то же время поэтический символ не всякой вообще неприступной, а именно этой, единственной в своем роде любви.

Годами не сглаженное чувство к Тамуне Церетели как-то по-своему ассоциировалось для него с гибельностью собственной его судьбы, с тяжелыми предчувствиями, а позднее — с почти трезвым ожиданием неизбежного; в 1937 году Тициан пишет еще одно стихотворение «Тамуне Церетели»:

Несчастному — что может счастье дать? При жизни мне над собственной могилой, Над музою разодранной рыдать. Нет, этой не забыть весны постылой! Зачем вопрос, когда пришла беда? К чему ответ в безмолвии жестоком? Судьба не слыла щедрой никогда, А нынче гонит горести потоком. О «Моди-Нахе» пусть молчит язык. Мне видится, мне верится в печали: Не приживется к тростнику тростник И сердцем сердце заменить едва ли! Придут другие в этот адов зной, Увидят взрыв, огонь поры суровой. Я радости и не хочу иной, Чем вырезной свирели тростниковой. Обидно только, что я не успел Тебе в те годы рассказать в печали, Как мы среди поэтов в сонме дел Безногого Рембо не забывали. Перевод Л. Озерова

Это трудно перевести, в переводе — звучит неуклюже, иногда непонятно: прощаясь с миром, Тициан в единый стих пытается вобрать сложную сумму образов-символов, которыми жил. Начиная с чувства присутствия на собственных похоронах (теперь это не был символ, — уже опустился занавес, отделивший его от живых, и он видел со стороны свою смерть), этот образ возник в его юношеских прозаических миниатюрах, — он хоронил сначала свою первую, бесплотную «голубую» любовь: потом в «Белом сновидении» ему виделся скорбный путь народа — бесконечный, как дорога на кладбище, и «плач над гробом собственным»: и снова он испытал это, когда хоронил отца: «все исчезает в скитаньях и мчится куда-то, я же собственный гроб проношу, словно памятник славы»; и снова ему хотелось рыдать над своею могилой, оплакивать «разодранную музу» (тот же лебедь — с разорванным горлом) — петь свою «лебединую песню»: и «Моди-Нахе», и недоступная больше радость чувствовать себя тростниковой свирелью, прижатой к губам Грузии (и об этом было в прежних его стихах), и Рембо — примета юности, пронизанной ураганом, — всё, о чем не успел рассказать ей…

* * *

…Жена Тициана Табидзе была смелая, с твердым характером женщина. В отличие от Тициана, она легко вступала в общение с незнакомыми людьми, не робела в многолюдном собрании.

Ей — Нине Макашвили — посвящается «Понт Эвксинский»:

Читал сегодня я Эврипида, Медея напомнила мне тебя. Любая мне не страшна обида С тобою: сердце верит, любя…

Стихотворение написано 5 июля 1926 года в Тбилиси под впечатлением перечитанной античной трагедии, навеявшей мысли об аргонавтах, похитителях колхидской царевны, об Орфее, который был их певцом, о собственных житейских невзгодах…

В начале этого года Тициан Табидзе напечатал свое стихотворение о Сталине: тогда о Сталине еще не писали стихов; это стихотворение не было прославляющей одой, в нем было размышление о перспективах новой жизни; стихотворение кому-то показалось политически бестактным, и поэта предали остракизму, — он лишен был работы и, соответственно, средств к существованию. Через полгода с помощью старых, со времени большевистского подполья, друзей все как-то уладилось, — Тициана снова стали печатать.

…В стихотворении «Понт Эвксинский» звучит не обида — преодоление горечи, вера в жизнь и в любовь, в неизменность человеческой доброты:

Печь известковая — челюсть дракона; Колышется золотое руно… Я схвачен мечтою неугомонной, Со счастьем таким совладать не дано. Выскажу слово, но с ног меня валят Обвалы невысказанности моей. Старой грозы подхваченный валом, Я песню пою о тебе — Орфей. Понт Эвксинский — да есть ли милее! Звук тот исторгла какая струна? Тебя напомнила жизнь Медеи, И сердце мне обожгла она. Крепкая, точно Саркис Джакели, И, словно Понт Эвксинский, нежна… Невысказанность томит доселе, И глотка сохнет, поражена…

Навеянное мифом о Медее и аргонавтах стихотворение — о себе, о собственных своих переживаниях; образный строй держится на поэтических ассоциациях с греческими мифами: известковая печь, в которой (как и в те легендарные времена) сжигают известь в сегодняшней Колхиде, — «челюсть дракона». Того дракона, который охранял золотое руно и которого с помощью Медеи убили аргонавты. Этот образ станет лейтмотивом ряда последующих стихотворений — символизирующим жизненные невзгоды, препятствия, нежданную опасность (в дальнейшем его развитии). Здесь — его рождение; здесь это — почти случайная ассоциация, возникшая из описания Черноморского побережья, где быт народа сохранил древнейшие, времен греческих мифов черты.

Певец, поэт — конечно, Орфей…

В переводе Л. Озерова приглушен знакомый образ-лейтмотив оригинала: «Что-то невысказанное томит меня, и высыхает перерезанная глотка».

Стихотворение посвящено жене поэта; это она — «крепка, точно Саркис Джакели», такой у нее характер! (Саркис Джакели, владелец Месхети — смелый грузинский полководец.)

О чем стихи? О любви?..

Кто во мне запрудил эту страсть, что с ходу Еще бы десяток поэтов взяла? [16] Почему отделили меня от народа, Если душу эпоха так подняла?

16

В оригинале — «потопила».

Об этой любви!

Потом, спустя месяц, в Гагре, куда он поехал, видимо, уже после того, как невзгоды уладились, он эти «подмоченные перышки» (по примеру Маяковского) вырвал и переделал конец стихотворения:

…Пальмы. И Гагра, как белая лебедь, Летит к Эльбрусу сквозь забытье. Луны, ушедшей за тучу, трепет — Как будто дэвы толкнули ее. Волны моря загромыхали. Как песнь аргонавтов, — им долго звучать. В ночи августа, в дальней дали, Земля и небо слились опять…