Тициан Табидзе: жизнь и поэзия

Стихотворение «Понт Эвксинский» обрело законченный «антологический» облик: Медея, аргонавты, Орфей. Обманчивое затишье…

Как для ребенка ласка матери, сладок Эвксинский Понт; когда горечь заострила сердце, моя родина, тебя я вспомнил… Подстрочный перевод

Это другое стихотворение — «Картлис цховреба» («Летопись Грузии») [17] , созданное тогда же — в качестве вступления к поэме (так и не написанной).

17

Правильно: «Житие Грузии». — Прим. ред.

Говорят, что раз в сто лет колышет Небо языки такого пламени. То не старец-летописец пишет — То моя бессонница сожгла меня. С каждым, кто назвал себя поэтом, Только раз такое приключается. Черноморье спит. Под легким ветром Зыбь трепещет, парусник качается. Пароход «Ильич» причалил к Сочи, Словно «Арго», воскрешенный заново…

Это — вариация умиротворяющей картины спящего, ночного Черноморья. В «Понте Эвксинском» — взрыв неожиданных чувств:

Родина! К твоей ли колыбели Прикасаюсь, за былым ли следую, — Человек я или Кахабери [18] , Сросшийся корнями с почвой этою? Кем бы ни был, но, мечте покорный, Напишу поэму бедствий родины. Что мне жизнь? Пускай лавиной горной Сметены пути, что раньше пройдены!

Экспрессивный и по-своему выразительный перевод П. Антокольского, естественно, утрачивает буквальную точность, и потому «знакомые образы» в переводе не так легко узнаются: «И решил я внезапно написать твою кровавую поэму. Себя не пожалею: будь лавиной (поэзия), — снеси все, что у сердца найдется». «Плакал на этом море Овидий Назон, более о Риме, чем о себе. Как бы мне язык ни связали, я расскажу о путанных наших дорогах…»

18

Сказочный средневековый рыцарь-богатырь.

Часто их меняли. Так меняют Лед на лбу страдальца госпитального. Правнуки и ныне поминают Пропасти у перевала дальнего.

«Не было непройденных пропастей, ни высот, нами не взятых… Долго длилась агония, пылала огненная печь…» (Известковая печь — та самая «челюсть дракона».) Конец запутанным этим дорогам: «бросил якорь у берега пароход „Ильич“, остановился в Сочи»; это — свет надежды. В переводе Антокольского усилено символическое звучание образа:

В пламени небесные ворота. Брошен якорь у высокой пристани. Мне приснился белый сон народа — Снег Эльбруса, еле видный издали.

Это — рассвет.

* * *

…Скучные дни на даче в Анапе, куда несколько лет подряд выезжала его семья.

Образы исторические были той лирической плотью стиха, тем поэтическим воздухом, без которых никакие грустные или радостные раздумья — еще не поэзия; без этого жизнь теряет объемность, лишается глубины и, может быть, даже смысла.

Я в Скифии. Опаленный киммерийскими сумерками… Друг дорогой, я твоим голосом читаю Пушкина. Бахчисарайского фонтана обливает меня струя, — Старым фонтанам никто рыдать не мешает…

Так выглядит в сделанном самим Тицианом подстрочном переводе его стихотворение «Илаяли», посвященное Али Арсенишвили.

Многозначащим словом проходит в стихах Тициана Табидзе древнейшая, таинственная Киммерия (отсюда и киммерийцы, и «Химерион»). Она и во времена Геродота уже была легендарной — эта страна: киммерийцы населяли северное Причерноморье и Крым в библейские времена, а потом исчезли. Геродот собрал преданья о том, как скифы прогнали киммерийцев. Скифы были кочевники, воины, — киммерийцы не могли им противостоять. Цари киммерийцев собрали совет, решая: оставить ли землю скифам и переселиться в другие места или вступить с ними в бой? Цари хотели сражаться, но их не послушал народ; и они стали спорить между собой, потому что одни все еще рвались в бой, а другие хотели уйти с народом; и цари перебили друг друга, — народ киммерийский похоронил их возле реки Туры и ушел, преследуемый скифами, на восток, через Кавказские горы — в Малую Азию; туда, где маячила Тициану таинственная Халдея.

Блуждая под киммерийским небом здесь, вблизи пыльной и скучной Анапы, Тициан вспоминал годы юности:

…И вопрошаю мглистую скифскую ночь: Куда делась наша юность и наш восторг (очарование, упоение)? Кто обветрил нашу запекшуюся («сухую» — зачеркнуто) рану И не дал возмужать нашему вдохновению?.. Скоро в Тифлис, как прежде (некогда) Важа Пшавела, Я привезу переметными сумами стихи. Но больше стихов несу я горечи с собою, Которой усердно меня заправили на родине. Клянусь я скорбной тенью Овидия, Что я ближе к тебе, чем в старину (раньше). Мечтаю с тобой по Руставели (проспекту) пройтись, рыдая в стихах, и вспомнить позабытые строки. Вспоминаю то время, когда с тобой встретились, как с истым Лоэнгрином, белой яблоней по Белому мосту ты приплыл, как лебедь… Вспоминаю рыцаря, вечного данника стиха, Что даже в Кутаисе не замечал рассвета…

Август 1925 года. Анапа… Илаяли — таинственная незнакомка из романа Кнута Гамсуна «Голод», воплощенная романтическая «мечта».

Вспоминаю Тбилиси… Молочное утро и Вардисубани [19] . Россыпь слов, Водопады стихов, Илаяли. Струны Саят-Новы Во вздыбленном песней духане. О Али! Ты сберег ли то пламя Любви и печали? Грозный год… Мы — голландцы летучие В бешеном шквале. Плачет сердце, Летит светлячком на ветру, Илаяли…

19

Улица Розы. (Правильно: Квартал розы. — Прим. ред.).

Сквозь годы доносится звон колокола с горы святого Давида, и Скифия снится…

«Скифская элегия» написана в сентябре 1926 года.

Овидий и Пушкин пришли на память, и виделся серый, в тумане тонущий город Петра. Тициан никогда в Петербурге не был, ни потом — в Петрограде. Знал его по рассказам Али Арсенишвили, а больше по книгам. «Гибнущий город, он был или не был, или он рухнул только вчера?»

…Александр Македонский, с его разноплеменным войском. Не он ли, пройдя по скифским степям, победил воинственных амазонок? (Про амазонок задуман сценарий для Наты Вачнадзе. «Каким ослепительным потоком хлынула бы с экрана красота амазонских лучниц и всадниц на взмыленных конях!»)

…скифские орды и рати ислама.

Сегодня: все то же небо и те же тучи. Тучи седой Киммерии… Придут и уйдут племена, и высохнут реки. Но что однажды в себе ощутил поэт — навсегда останется в жилах его стиха:

Разве я кем-то из дому изгнан? Сам добровольно кинул отчизну, — Вот и брожу по скифской стране, Да не поможет чужбина мне. Но Киммерия нынче близка мне — Дикие степи, голые камни… Иль это пушкинский горький стих — Первопричина скорбей моих? Или слепец настроил бандуру И обошел Христа ради базар. Или собака завыла сдуру? Или я сам дал волю слезам? Детство ли вспомнил? Юность ли прожил?.. Сердце мое бандурист растревожил: Что же он плачет, бедный слепец, — Миру всему пророчит конец? Словно я ждал еще с колыбели Ночи такой, непогоды такой, — Скифы на море песню запели… На сердце — смута и непокой. Перевод П. Антокольского

* * *

Дочери посвящено стихотворение «Танит Табидзе» — 1926 год:

Саламбо, босоногая, хрупкая, Ты привязанною за лапку Карфагенской ручною голубкою Ходишь, жмешься и хохлишься зябко…

Обращение к истории здесь — не прием, но — логика чувства, почти житейская ассоциация: имя дочери — Танит, данное ей когда-то в честь карфагенской богини, повлекло за собою цепь исторических и литературных ассоциаций; в них обнаруживало себя душевное состояние поэта, круг его не названных, но поэтически опосредствованных переживаний. В своем переводе Борис Пастернак, отступая от оригинала в деталях, выделяет центральный драматический момент в цепи поэтических образов-ассоциаций: