Тициан Табидзе: жизнь и поэзия

Здравица («Здесь когда-то Григол Орбелиани…»)

Здесь когда-то Григол Орбелиани Начал здравицу давних дней, Или «Пир возле стен Еревана», После битвы победной своей. «Там, где битва гремела, бушуя, Тихий сумрак вечерний лежит, У костров бивуачных, пируя, Победившее войско сидит». Ереванская крепость упала, И турецкий сардар убежал, Долго пламя войны полыхало, Над руиною черной дрожа. И лежали под каменной кручей Трупы беженцев, втоптанных в грязь, Ливни мыли их, щебнем колючим Ветер их засыпал, торопясь. И в Аракса неистовом шуме Вопль сиротский к Араксу приник, И отец проклинал, обезумев, День рожденья детей-горемык. В горных дебрях зима их кончала, Враг в долине приканчивал их, Волчья стая по следу рычала И бросалась на еле живых. Стала яма в ущелье знакомом, Словно зверю нора, дорога, Человек называл ее домом, От ужасного прячась врага. Разоритель крестьянского мира, Поджигатель и деспот большой, Назывался он Карабекиром, За жестокость был прозван «пашой». Но не только здесь турки сжигали, И не надо искать за горой, И свои здесь своих убивали, Брату брат рыл могилу порой. Чтобы крови поток этот лился, Верно, кто-то на небе решил, Вот тогда человек и явился, Человек этот Лениным был. Нынче курд с армянином не в ссоре, Тюрк в грузинах не видит врагов, О вражде, как о прошлом позоре, Пионер рассказать вам готов. Пионерская дробь барабана, Слышен в поле пастуший рожок. Сон веков над грозой Еревана Над Иракли-тапа глубок. Нет, мы Карса, как предки, не брали. Новым людям дан новый удел, Но зачтутся им в будущих далях Героических тысячи дел. Вот оно, столкновение классов, Поколенье вступает в борьбу, Мы с ним вместе, и сборище масок Темных происков будет в гробу. Вот то место, где сам Орбелиани Свою здравицу написал, Или «Пир возле стен Еревана», Где он с войском своим пировал. И вблизи Еревана мы тоже, Сад Сардарский нам пир украшал, В новой здравице сад этот ожил, Но новее всех здравиц — ваша! Мы поэты Кавказа! Не книзу — Путь наш в гору и только вперед, Где фундамент социализма Так уверенно строит народ. Кто видал разоренные страны, Где в ущельях из трупов редут, Превращенные в хаос поляны И долины, где царствовал труд? Это кладбище — крик без ответа, Сотни верст, где пустыне лежать. Да, друзья, это долг наш — об этом Поколеньям о всем рассказать. Здесь не здравицы гордое слово, Тут и слезы и дрожь! А потом — Кто светлей нас, нежней и суровей, Лучше нас скажет миру о том! Пусть и голос свирели чудесной Для народа звучит до конца, А за нами, товарищи, песня, Что надежду вселяет в сердца!

Поездка в Агзевань

И не так уж далеко от Агзевани! Оказался здесь впервые, как ни странно! Нет у нас, грузин (невольное признанье), Любопытства открывать чужие страны. Но в печально-голубином воркованье Тихой песенки аробщика-грузина Голосов золотоносных залеганье Мне открыли эти скалы-исполины. «В Агзевань поехать, что ли! Привезу хрустальной соли. Мать сначала обниму, После сына и жену». А от песни небеса поголубели. Сердце — радостью, как радугой, прошили… Словно песню не один, не двое пели, Сразу тысяча Вано Сараджишвили. Оттого, что в песне соль была — хрустальной, И слезинка тихой радости — утешной, И жена была красивой и желанной, Переполнилась душа водою вешней. Где владенья моурави-исполина, Простирающиеся до Вавилона? Пели тысячи свирелей в лад единый, И заря зарю смещала с небосклона. В Агзевань бы! Для поэзии! Ну что же! И в ярме бы я поднялся буйволином! Ну, скажите, разве есть такая ноша, Чтобы нам — да оказалась не по силам?! Май-июнь 1931

«Во веки веков не отнимут свободы…»

Во веки веков не отнимут свободы У горных вершин и стремительных рек, Свободны Арагвы и Терека воды, Свободен Дарьял и могучий Казбек. И облако в небе не знает границы, В горах о свободе не грезят орлы, Туман без приказа в ущельях клубится, И молния бьет без приказа из мглы. Но помнит народ, по какому приказу Ковалось железо для первых оков, Но ныне слагает он песни и сказы О тех, кто сорвал их с последних рабов. В тех песнях поется, как грозная буря Смела эриставства и княжеский гнет. Про иго Шиолы Гудушаури Все помнит народ мой и песни поет. «Шиола, Шиола, ты долгие годы Сидел в эриставстве на троне своем. За землю Ачхоти, за слезы народа Утробу твою мы землею набьем…» В руках, от цепей и борьбы онемелых, Нелегкое счастье родимой земли. Мы помним Мтрехели и тысячи смелых, Что ныне герою на смену пришли. Свобода искрилась на высях снегами И буйно бурлила бурунами рек, Теперь она всюду, теперь она с нами, И запросто с нею живет человек. Пускай же свобода былым эриставам За горе поруганной ими земли Вернет им с избытком весь долг их кровавый. Накормит землей и растопчет в пыли. Август 1932 Новый Афон

СТИХИ О МУХРАНСКОЙ ДОЛИНЕ

В Мухрани трава зеленей изумруда И ласточки в гнезда вернулись свои. Форели прорвали решетки запруды. В обеих Арагвах смешались струи. И воздух в горах оглашают обвалы, И дали теряются в снежной пыли, И Терека было б на слезы мне мало, Когда б от восторга они потекли. Я — Гурамишвили, из сакли грузинской Лезгинами в юности схваченный в плен. Всю жизнь вспоминал я свой край материнский, Нигде ничего не нашел я взамен. К чему мне бумага, чернила и перья? Само несравненное зрелище гор — Предчувствие слова, поэмы преддверье, Создателя письменный лучший прибор. Напали, ножом полоснули по горлу В горах, на скрещенье судеб и стихов, А там, где скала как бы руку простерла, Мерани пронесся в мельканьи подков. И там же и так же, как спущенный кречет, Летит над Мухранской долиной мой стих. И небо предтеч моих увековечит И землю предшественников моих. Август 1932 Новый Афон

ЗА ЛАВИНОЙ — ЛАВИНА

Гром, в вершину скалы громовой ударяя, Оголяет скалу, и сверкает скала, Что сама — как гроза и сама — как седая Борода Шамиля, неприкрыто бела. Есть ли где на земле человек, чтобы просто Перед этим бессмертьем сумел устоять? Я единственный среди живущих апостол — В час геройства, ушедшего вспять. Я — как тетерев, хищником схваченный хмуро, — Нет, молиться не пробую и не начну. Я — кольцо, что сорвали с кольчуги хевсура… Сам священную я объявляю войну. Я как бурею сбитая бурка лезгина, Все суставы свои перебить не успел. Но отважный, осмелившись, станет лавиной, — Так и вы мне ссудите отвагу в удел. Для чего на чернила нам тратить озера, А тончайший хрусталь — на простое перо, Если в гневе сердца согреваются скоро, Если дрожь по суставам проходит порой. За лавиной лавина, обвал за обвалом, И скала на скалу — ни дорог, ни пути. Небеса надо мною склонились устало, Так что даже не жаль мне из жизни уйти. Август 1932 Новый Афон

«Поэты, безутешно плача, пели…»

Поэты, безутешно плача, пели, Но безнадежно лет тянулась лента, О том твердит всем школьникам доселе И. Чавчавадзе с сумкою студента. Тут и оплакивал Бараташвили Печаль свою и мира неотступно, И Софью, мудрую супругу Леонидзе, Что более, чем канцлер, неприступна. Досель видны на Тереке, в Дарьяле Следы от шпор Григола Орбелиани, Все та ж река и грохот, как вначале, И плач такой, как вечности заданье. Важа Пшавела чудится мне ночью, Вот черный конь, Арагвы плески злые, Он помогать поэтам хочет И мечет в реку глыбы стиховые. И на Казбек опасно восхожденье, И не всегда Ягор — наш друг — надежен. Кто ледников освоил громожденье? Здесь время гроб Сандро Казбеги гложет. Форелями разорваны ловушки, И ласточки по гнездам упорхнули, Трава Мухрань пленительную душит, И две Арагвы повстречались в гуле. Так в сквозняке и в вихре ледниковом Горам казалось средь ущелий-братьев: Хоть Терек вдвое вод наполнись громом — Для слез воды вовеки в нем не хватит. 1932

«Лежу в Орпири, мальчиком, в жару…»

Лежу в Орпири, мальчиком, в жару, Мать заговор мурлычет у кроватки И, если я спасусь и не умру, Сулит награды бесам лихорадки. Я — зависть всех детей. Кругом возня. Мать причитает, не сдаются духи. С утра соседки наши и родня Несут подарки кори и краснухе. Им тащат, заклинанья говоря, Черешни, вишни, яблоки и сласти. Витыми палочками имбиря Меня хотят избавить от напасти. Замотана платками голова, Я плаваю под ливнем роз и лилий; Что это — одеяла кружева Иль ангела спустившегося крылья? Болотный ветер, разносящий хворь, В кипеньи персиков теряет силу. Обильной жертвой ублажают корь За то, что та меня не умертвила. Вонжу, не медля мига, в сердце нож, Чтобы напев услышать тот же самый, И сызнова меня охватит дрожь При тихом, нежном причитаньи мамы. Не торопи, читатель, погоди — В те дни, как сердцу моему придется От боли сжаться у меня в груди, Оно само стихами отзовется. Пустое нетерпенье не предлог, Чтоб мучить слух словами неживыми, Как мучит матку без толку телок, Ей стискивая высохшее вымя. Май 1933 Кутаиси

КАРТЛИС ЦХОВРЕБА (Вступление к поэме)

Говорят, что раз в сто лет колышет Небо языки такого пламени. То не старец-летописец пишет — То моя бессонница сожгла меня. С каждым, кто назвал себя поэтом, Только раз такое приключается. Черноморье спит. Под легким ветром Зыбь трепещет, парусник качается. Пароход «Ильич» причалил к Сочи, Словно Арго, воскрешенный заново. В золотом колодце южной ночи Дивный след преданья первозданного. И сладка мне, так сладка навеки, Как ребенку ласка материнская, Соль морская, режущая веки, Ширь твоя, прародина эвксинская! Родина! К твоей ли колыбели Прикасаюсь, за былым ли следую, — Человек я или Кахабери, Сросшийся корнями с почвой этою? Кем бы ни был, но, мечте покорный, Напишу поэму бедствий родины. Что мне жизнь? Пускай лавиной горной Сметены пути, что раньше пройдены! Словно речь Овидия Назона О себе самом или о римлянах, Речь моя — пускай в ней мало звона — О путях забытых и задымленных. Часто их меняли. Так меняют Лед на лбу страдальца госпитального. Правнуки и ныне поминают Пропасти у перевала дальнего. В пламени небесные ворота. Брошен якорь у высокой пристани, Мне приснился белый сон народа — Снег Эльбруса, еле видный издали. 1933

АКАКИЮ ВАСАДЗЕ Экспромт на исполнение роли Франца

Боги удачи тебя не боятся — Был ты прекрасен сегодня на сцене — Страстный, как резкие струны паяца, Страшный, как масок дрожащие тени. Франц ты? Актер? Или нечто иное? Вот и пишу в раздвоении жутком, Чтобы понять — что ты сделал со мною, Иль не понять — и лишиться рассудка. 1933

НАДПИСЬ НА КУБКЕ

«In vino veritas!» Пословица верна. Кто лжет, что Тициан Не признает вина? Смерть не страшна, лишь раз Всего-то умереть. Всех поджидает нас, Без исключенья, смерть. Ах, от любви сто раз Я умирал, так что ж? В сердце моем застрял По рукоятку — нож. Все-таки я узнал, Что «истина — в вине». Я, Тициан, в остальном Неразумен вполне. 29 ноября 1934

РОДИНА («Горы и долы твои ненаглядные…»)

Горы и долы твои ненаглядные Издавна слыли подобием рая. Взглянешь — пылают сады виноградные. Взглянешь — и глаз не достигнет до края. Ночь — молоко голубое оленье. День позолочен кизиловой ягодой. Где-то черкешенки жнут в отдаленье. Сладко тучнеют могучие пахоты. Азбуке нашей, плодам нашей родины Много похвал на пергаменте ветхом. Так, славословя и радуясь, бродим мы С лаской по всем твоим листьям и веткам. Там, где туман на гомборской дороге, Где остролистник и куст можжевеловый, В каждой тычинке цветка, в недотроге, Капля слезы еще блещет Пшавеловой. Нет крутизны, не отыщется выступа, Пяди такой, чтоб сверкнула впервые. Всюду каналы прорыты неистово, Подняты все целины яровые. Нет человека, чтоб не был в работе, В битве, и в стройке, и в музыке огненной. Озеро Палеостоми у Поти С древних трясин окончательно прогнано. Все летописцы когда-то лукавили — И Гиппократ, и царевич Вахушти. Как бы они это время прославили! Повесть такую могли бы подслушать? Топи Риона, где слухи глухие Некогда шли о Колхиде загадочной, Ныне лежат перед нами сухие. Изгнан оттуда озноб лихорадочный. Ставят плотины, чтоб цитрусам вырасти, Чтобы дышали сады в апельсинах. Квохчут наседки, не чувствуя сырости. Плавится небо в промоинах синих. Здравствуйте, други-соседи! Не счесть их — Первенцев в Грузии новой, Верных в работе и преданных чести, Даже не знающих чувства иного. Глянь на Эльбрус, запрокинувши голову, К пику Мкинвари лицом обернись ты — В тучи, не зная подъема тяжелого, Цепко врубаясь, идут альпинисты. В каждом дыханье, что вьется, бушуя, Цепкой и гибкой лозою родимою, Ленина душу узнаешь большую, Волю народную, неколебимую. Родина! Лес Чиаури задебренный. Воды Энгури, ширакские дали. Сердце Кахетии — в неге серебряной, В розовых купах совхоз Цинандали! Эхо за Ушбой и за Ушгулом, Синь ледников над могучими сванами Песне моей откликаются гулом, Вышли к столу домочадцами зваными. Сорок мне стукнуло. Если пригнать еще Новых мучительных сорок на старость — Не остановит поэта и кладбище — Молодость той же безусой осталась. Родины участь — как матери участь, Заново к сердцу пришла, позвала меня. И без кремня, не стараясь, не мучась, Сердце охвачено песней, как пламенем. Помнишь ли старую повесть, краса моя? Будь она вдвое древнее Кавказа, — Слушай же! Я расскажу тебе самую Черную из незапамятных сказок. Двое детей твоих брошены в бурю, К мачте канатами крепко прикручены И бородою пророка, в Стамбуле, Клятвой турецкою клясться приучены. Много дорог с мамелюками пройдено, Долго тянул янычар свою песню. Все-таки, все-таки снится им родина, Где же на карте она? Неизвестно. Тщетно кривой ятаган был наточен, Тщетно храпели арабские кони: им, Проданным в рабство, голодным и тощим, Нет избавленья в притоне драконьем. Если же мы позабыли их, ты-то ведь Помнишь и слезы, и кровь, и невзгоды! Станешь ли, родина, вновь перечитывать В книге гаданий о днях непогоды? Разве мы раньше работали мирно — Правды, труда и свободы сторонники? Вырви хоть день из неволи всемирной. Перелистай наши древние хроники. Был Вавилон, воевали халдеяне. Дальше не ясен твой путь и не светел. Миропомазанных ждало рассеянье. Прах твой развеял скитальческий ветер. Землю меняли. В больничной палате Так же меняют подушки горячечным. Если не в саване смертном, а в платье Ты подвенечном, о чем же ты плачешь нам? Сорок мне стукнуло. Если пригнать еще Новых мучительных сорок на старость — Не остановит поэта и кладбище — Молодость той же безусой осталась. Сорок мне стукнуло. Только бы выстоять Сорок еще с ремеслом стихотворца. Лишь бы страну освещало лучистое Счастье и слава ее ратоборцев. Эти слова неожиданно выпелись. Песня не ждет оседания мути, Чтобы, как оползень горный, осыпались Чувства, огромные в первой минуте. В день Конституции мною воспета Слава ударников — знамя огня. Я не играю в большого поэта, Школьник-отличник сильнее меня. День разукрашен кизиловым золотом. Ночь — молоко голубое оленье. Чувство, когда оно сильно и молодо, Перерождает сердца поколенья. Смеешь ли ты, свою песнь обрывая, Спрятать за пазуху и не запеть ее, Если орава гремит хоровая — «Лилео» в горных отгулах Сванетии. Не вспоминаю о сказочных женщинах, О Кетеване, Медее и Нине, С песней великих поэтов обвенчанных, Царственных, мирно почиющих ныне. Слушай, Рукайя! Мы сделаем сказкой Новые нас обступившие облики — Нашу ударницу с красной повязкой, Парашютистку, летящую в облаке. Древних монахов, отшельников грамотных, Двух Теймуразов, Тмогвели, Арчила — Всех, чье старание с дней незапамятных Нашу грузинскую речь отточило, Саба-Сулхана и Гурамишвили И Руставели семивекового — Всех я зову, чтобы милость явили И помогли бы мне песню выковывать. Верных свидетелей ныне зову я. Я не стыжусь, что в таком-то году, Слушая времени речь грозовую, С бедной волынкой на праздник иду. 6 июля 1935