Тициан Табидзе: жизнь и поэзия

ТБИЛИССКАЯ НОЧЬ

Как будто умирающая, ночь Вся изнывала, как певец в ударе. Иль вправду помогли ей изнемочь Там, за Курой, рыдающие тари? И на плоту сосновом пел старик. И песни незапамятная старость, Преобразив его гортанный крик, На что-то там надеяться старалась. А я чем жив и до чего дошел? Как Шавнабада, черен я и гол. О чем же сердце плачет человечье. Сжигаемое известковой печью? Зачем мне стол, накрытый на плоту, И то вино, что бражники глушили? Схватить бы лучше в руки бомбу ту, Что некогда швырнул Джорджиашвили. Вот чем я стал и до чего дошел. Как Шавнабада, черен я и гол. Клянусь вам честью, я бедней и жальче. Чем тот обугленный загаром мальчик. Я буду петь индустриальный вихрь И старый мир крушить, как плот дощатый. Икар взлетел на крыльях восковых, Но не крылам, а сердцу нет пощады. Прости мне, если сердце залито Еще слезами о заре весенней. Я сам ревную к нищему за то, Что он поет и плачет об Арсене. Я сам на загнивающем плоту, На том дощатом лебеде сосновом, Но я не кончил. Я еще расту. Еще надеюсь: все начнется снова. 16 марта 1927

В КАХЕТИИ («Слушайте зов Алазанской долины…»)

1

Слушайте зов Алазанской долины, Гости далекие, голос старинный. Пробуйте, пейте вина Кварели, Чтобы сердца на пирах потеплели. Всех приведите: певцы здесь желанны, Стол им открытый лозы обвили, В Шильде споет вам Дедас Левана Или в Артанах — Каралашвили. Пусть по селеньям прокатится громом Мравалжамиер — чужим и знакомым, Пусть им послышится град в Цинандали, — Где еще сердце так песни вмещали? Стол задохнется от песен застольных. Будь же названия зятя достойным, Рог подымай, не смущаясь, почаще, Вылей здоровье Кахети сладчайшей.

2

Знаю, стреляли семь братьев… Но где же Их попаданье? — Промазали вместе. Только единожды выстрелил дед наш, — Тур вниз ногами повиснул на месте. Пусть семь поэтов пустят, как стрелы, Семь своих песен — все мимо промчатся. Путь пересек им Важа Пшавела, Обвалом над ними повис Чавчавадзе. Герои Кахетии, эти — другие… Где состязаться достанем мы силу? Поднимем же чашу, друзья дорогие, И выпьем за ту, что на свет их родила. Ведь рвется, как оползень, песня в привете, Когда проезжаешь долину Кахетии… 17 апреля 1927 Тбилиси

«Не я пишу стихи. Они, как повесть, пишут…»

Не я пишу стихи. Они, как повесть, пишут Меня, и жизни ход сопровождает их. Что стих? Обвал снегов. Дохнет — и с места сдышит, И заживо схоронит. Вот что стих. Под ливнем лепестков родился я в апреле. Дождями в дождь, белея, яблони цвели. Как слезы, лепестки дождями в дождь горели. Как слезы глаз моих — они мне издали. В них знак, что я умру. Но если взоры чьи-то Случайно нападут на строчек этих след, Замолвят без меня они в мою защиту, А будет то поэт — так подтвердит поэт: «Да, скажет, был у нас такой несчастный малый С орпирских берегов — большой оригинал. Он припасал стихи, как сухари и сало, И их, как провиант, с собой в дорогу брал. И до того он был до самой смерти мучим Красой грузинской речи и грузинским днем, Что верностью обоим, самым лучшим, Заграждена дорога к счастью в нем». Не я пишу стихи. Они, как повесть, пишут Меня, и жизни ход сопровождает их. Что стих? Обвал снегов. Дохнет — и с места сдышит, И заживо схоронит. Вот что стих. Апрель 1927

ТОГО СКРЫВАТЬ НЕ НАДО

Дезертиры палят из ружей. Рыжей кровью течет Лиахва. Проступив из души наружу, Прожитое тленом запахло. Десять лет — будто рябь сквозная, Страшных снов обугленный свиток. Как я выдержал, сам не знаю, Столько горечи, столько пыток. Для страдающего поэта Все слова потеряли цену. Пусть расширилась сцена эта, Мертвецом я вышел на сцену. Так в грузинской сказке: бедняга Набредает на ключ бессмертья. Он домой воротится с флягой — Тут ему и крышка, поверьте! Так с поэтами происходит, Что, видать, от рожденья хилы. Если слава их и находит, То лежит на плитах могилы. Их стихи — словно кубки яда. Им отравы скрывать не надо. 16 мая 1927

ГУНИБ

Я прошел по Дагестану, как мюрид, Не считал себя гяуром-иноверцем. Пусть со мной клинок лезгинский говорит, Забавляется моим пронзенным сердцем. В облаках, в снегах предвечной белизны Цепи гор — как окровавленные плахи. И таких громов раскаты там слышны, Будто мчатся ископаемые в страхе. Выше гнезд орлиных скученные там Очаги людские, нищие селенья. Со стыдом бреду я нынче по следам Совершенного отцами преступленья. Всех вповалку упокоила земля, — Где грузины, где лезгины? — нет ответа. Но одним джигитам смелым Шамиля Рай отверзся, суждена обитель света. Наших братьев истлевают костяки. И когда вопит ночная непогода — Это голос бесприютной их тоски, Это песня их бесславного похода. Не стрелял я из кремневого ружья, Не лелеял, не ласкал глазами сабли. Светом жизни, мирным братством дорожа, Никогда войны кровавой не прославлю! 17 июля 1927 Тбилиси

ЗАПОЗДАЛЫЕ СКАЧКИ

Все мне кажется, будто на скачки На хромом я явился коне… Стихотворная накипь, горячка, Посрамленье приносишь ты мне! Я не рыцарь, сражавшийся смело, Да и поля тут нет для атак… Ты же знаешь: мечта улетела. Не пугай — я напуган и так. Этой крови горчайшей потоки Не с мечом — так со словом пройди! Ждет нас бой роковой и жестокий, Будь же стоек, борьба — впереди… Возле нашего ясного моря Море крови уносит сердца… Разве язву смятенья и горя Мы не сможем отмыть до конца? Гибель Словом прекрасным и гордым Встретит лебедь с разрубленным горлом! 23 июля 1927 Кобулети

ЛИКОВАНИЕ

Как кладь дорожную, с собою Ношу мечту грузинских сел. Я — к Грузии губам трубою Прижатый тростниковый ствол. Я из груди бы сердце вынул, Чтоб радость била через край. Чтоб час твоей печали минул — Свободно мной располагай. Поют родные горы хором, — На смерть сейчас меня пошли — Я даже и тогда укором Не упрекну родной земли. С поэта большего не требуй, Все пули на меня истрать, И на тебя я буду с неба Благословенье призывать. 24 августа 1927 Кобулети

ШАПКА ГАРИБАЛЬДИ

Я еще безусый был мальчонка, Во мне сердце ласточкино билось, Бой гремел, и пули пели тонко, — Воевать мне не досталась милость. В восемнадцатом году, в апреле, Насмеялись турки над Батуми. Без оружья воины старели, От позора стали мы угрюмей. Но кипела кровь желаньем мести В злую пору светопреставленья. Стар и млад мечтал, чтоб честь по чести Турок опрокинуть на колени. Как стена, молчало наше войско. Мокрый ветер бил наотмашь злобно. Лишь сердца, исполнившись геройства, Неприступной крепости подобны. …Молодые яростные годы Сгинули, исчезли, отшумели. Душу клонят новые невзгоды, И как свечи в час отходный — ели. Сердце, не дробись на сто осколков, Той весны верни знакомый искус. Пусть тебя навек привяжет к долгу Пламень шапочки гарибальдийской! 10 сентября 1927

ВСХОДИТ СОЛНЦЕ, СВЕТАЕТ

Солнце первыми лучами метит Склоны гор, очнувшись ото сна. Из-за тучи светит и не светит В ней заночевавшая луна. Сверху Терек набегает, воя, Снизу слышится Арагвы рев, Солнце незаметною киркою Разбивает льдины ледников. По Казбеку вихрь метет с вершины, В пурпуре зари его висок. Стыд тому, кто пред такой картиной Смерти бы еще бояться мог. Я стою внизу, оцепенелый, И себя совсем не узнаю, Точно вдунул сам Важа Пшавела Жар Химикаури в грудь мою. 7 декабря 1927

ИЗ СОГАНЛУГА

А Кура — колыбельного тише напева. Только здесь, у Метехи, разгуляться не прочь. И луна разлеглась безмятежно, как дева, На плотах облаков, уплывающих в ночь. Татарчонок оборванный из Соганлуга Погоняет ослов и протяжно поет. Залитая сияньем ночная округа Допоздна разговоры со мною ведет. Я беспечен и гол, как гора Шавнабада. Только мысли — и судьи мои, и родня. Я не баловень этой судьбы — и не надо. Лишь одно до глубин уязвляет меня: Что и времени минуло вроде не мало, Но Крцаниси еще потрясает озноб, Что — простреленная — замерла Нарикала И стоит в темноте напряженно, как гроб. …А Кура колыбельного тише напева. Только здесь, у Метехи, разгуляться не прочь. И луна разлеглась безмятежно, как дева, На плотах облаков, уплывающих в ночь. 1927