Тициан Табидзе: жизнь и поэзия

БАГДАДСКИЕ НЕБЕСА

Владимиру Маяковскому

Я в долгу перед Бродвейской лампионией, Перед вами, багдадские небеса. Перед Красной Армией, перед вишнями Японии — Перед всем, про что не успел написать. (В. Маяковский «Разговор с фининспектором о поэзии»)

Много не сделано — вижу воочью. Долг у нас общий, и нужен возврат. Мне вспоминается днем и ночью Синее небо твоих Багдад. В душу нам песня могучая веет, Буйволу шерсть шевеля на спине. Кто ее силой вполне овладеет? Кто ее меру постигнет вполне? С юности сердце вздымавшая птицей, Слабый язык превращавшая в меч, — Этого не достигнут тупицы Под лампионией в тысячи свеч. Слово встает над корой ледниковой, Камнем летит из пращи сквозь века. Если не выскажешь новое слово, Дверь оно силой снесет с косяка. Да, но когда наконец напоследки С жизнью в упор беседует смерть — В Токио на вишневые ветки И на поля, что бегут в Саирме, Падает ровно большое сиянье, Холод, и трепет, и содроганье. Много не сделано — вижу воочью. Долг у нас общий, и нужен возврат. Мне вспоминается днем и ночью Синее небо твоих Багдад. Вновь захотел напомнить тебе я Тихих Багдад колыбельную песнь. Нынче апрель. А апрель умеет В облаке яблонь душу унесть. Матери ртом и губами младенца Лопнул бутон над бутоном. Во тьме Сыплются яблони. Некуда деться. Слушай — олени кричат в Саирме. Дубом огромным средь чащи багдадской Ты бы в апрельское утро возник. Вновь дилижанса звонков дожидаться Вышел бы школьником с сумкою книг. Снова с тобою, над партой склоненным, Голые ноги я ставлю рядком. Виселица царя Соломона — Пятисотлетний платан за окном: В небо ушел, окунаясь в грозы Ночью несокрушимым стволом. Катит Рион обломки утеса. Мы, словно рыбы, плещемся в нем. Нас ожидая, от полного сердца Птицы свистят и крепчает весна. …Снова доносится новых марсельцев Песня, как буря, гневна и грозна. В бешеном свисте нагаек казачьих Вновь Алиханов рубит сплеча. …Митинг за митингом! Стачка за стачкой! Смерть и проклятие палачам! …Многое, многое вспомнить бы надо. Радугой стих упадет за леса. Всё языком трехъярусных радуг Скажут багдадские небеса. В Грузии юноши выросли тоже, Видишь, как смена твоя велика! В бой они выйдут, не ведая дрожи, Если к нам сунется войско врага! Ты нам не должен. И ради Багдады, Что к грозной лире твоей одну Накрепко прикрутили когда-то Поющую по-грузински струну. …Снова по тихим Багдадам повеет Петая здесь колыбельная песнь. Нынче апрель. А апрель умеет В облаке яблонь душу унесть. Матери грудью и ртом ребенка Лопнул бутон над бутоном. Во тьме Сыплются яблони… Слушай, как звонко Нынче олени кричат в Саирме! Апрель 1936

РОЖДЕНИЕ СТИХА

1. «С неба на землю огромным мостом…»

С неба на землю огромным мостом Был перекинут Эльбрус-великан. Сдвинулись горы с подножий кругом В час, когда дэва разил Амиран. Тополь высокий, стройный и резкий, Дал на примерку ты деве черкесской. Трудно сарматского князя сыскать, Бурку его нелегко разорвать. Небо в кизиле и горы в кизиле, Пурпуром залит Эвксинский Понт. Точно гигантский вздымается грифель — Старый Эльбрус, заслонив горизонт. Волны бушуют вокруг исполина, К горлу стихов подступает лавина. Солнце взойдет и растопит ее. Что ж ты печалишься, сердце мое? С неба на землю огромным мостом Был перекинут Эльбрус-великан. Сдвинулись горы с подножий кругом В час, когда дэва разил Амиран. Сердце поэта — Эльбрус вековой — Ждет, когда ветер повеет чудесный. Сели стихи, как голубки, над бездной — Знак, что окончен потоп мировой. 8 июня 1936

2. «Слова ни разу я не обронил…»

Слова ни разу я не обронил Для сочинения стихотворенья. Пульс-сочинитель отверст и раним, Страшно: не выдержу сердцебиенья. Если не высказал то, что хотел Выговорить во мгновеньях последних, Наспех скажу: не повинен я в тех Таинствах, чей я отгадчик, посредник. О, дорогие мои, никакой Силой не вынудить слово и слово, Сердце и сердце к согласью. Строкой Стройною стал произвол небосвода. Вкратце твое — а потом нарасхват Кровное, скрытное стихотворенье. Слово — деянье и подвиг. Раскат Славы — досужее слов говоренье. Стих — это стих, это он, это огнь, Вчуже возжегшийся волей своею. Спетого мной я услышать не мог. Спето — и станет бессмертной свирелью. Мнится мне: ночь этот стих соткала. Бывший ее рукоделием малым, Он увеличится сам — и тогда Хлынет и грянет грозой и обвалом. Прянув с вершин, устрашив высотой Чести, страдания и состраданья, — Выстоит слабой свечой восковой, Светом питающей мглу мирозданья. 10 июля 1936

ДВЕ АРАГВЫ

Это потоп заливает долины, Молния в горные блещет вершины. Ветра стенанье и ливень в горах, В музыке той просыпается Бах. Все здесь возможно, и самоубийство — Здесь не пустое поэта витийство: В буре он слышит напев колыбельный, Гибель надежду ему подает. Этот клинок безысходно-смертельный Демон под руку Тамаре сует. Это шатается Мцыри отважный, Барсовой кровью заляпан, залит. Траурный ворон на падали страшной В устье Арагвы, хмелея, сидит. Две тут Арагвы, две милых сестрицы, — Белая с Черной, — как день и как ночь, Вровень идут, чтобы вдруг устремиться Прямо в Куру и в Куре изнемочь… 9 июля 1936 Тбилиси

ПРАЗДНИК АЛАВЕРДЫ

Нате Вагнадзе

Огромные арбы покрыты ковром. Здесь буйвол пугается собственной тени. Кончают бурдюк с кахетинским вином Герои Важа из нагорных селений. Нацелившись боком, влюбленный Кавказ Простер свою длань к алавердской святыне, Но церковь сияет и смотрит на нас, Как голубь, привязанный к этой долине. И вот к Алазани пробрался рассвет, Недолго он странствовал в море туманном. «Не гасни, о день мой, сияньем одет, А если погас, не свети никогда нам!» На том берегу, приведенная в дол, Хмельная отара лежит без движенья, Как будто накрыли для Миндии стол Кудесники-дэвы на поле сраженья. И, кончив свой танец, кистин-акробат Застыл у костра в молчаливом экстазе, И люди толпятся, и песни шумят Под звуки шарманки и стон мухамбази. А что ж не споют нам о белом гусе, И белый кабан не вспомянут доселе? И новым Леваном любуются все, И песни его умножают веселье. Здесь жертвенный бык прикольцован к столбу, Он вырвал бы дзелкву с ее корневищем, А ныне он жалок: клянет он судьбу, Испуганный пиром и старым кладбищем. Седая весталка и нищий юрод В такое пускаются здесь причитанье, Что спрыгнул бы сам Вседержитель с высот, Имей Он в высотах Свое пребыванье. Народу здесь надобно столько вина, Сколь может воды в Алазани вместиться, А сколько он мяса тут съест и пшена — Никто на земле сосчитать не решится! Да будут обильны, Кахетия-мать, Сосцы твои, полные млечного сока! И тучи выходят на небо опять, И ночь, словно буйвол, встает одиноко. Костры с шашлыками горят над рекой, Слезятся от дыма веселые лица. Олень угощает оленя травой, Вином кахетинец поит кахетинца. Здесь сам Пиросмани, и кистью его Набросаны арбы и гости на пире. Важа восхваляет его мастерство, И турьи рога погоняют шаири. И «Шашви-какаби», и Саят-Нова, И песни Бесики — для сердца отрада, И жажда веселья в народе жива, Когда наступает пора винограда. Сентябрь 1936 Тбилиси

КОЛХИДА ЖДЕТ НОВОГО ОРФЕЯ

Над сыростью древних болот Сгибались плакучие ивы. Но верилось мне, что народ, Упорный и вольнолюбивый, О будущем счастье поет. Я видел Колхиду счастливой. Еще не причалил Язон, Медея спала без движенья. Что ж, детские сны не резон, Но детское воображенье Рисует во весь горизонт Троянцев и греков сраженье. Как сердце ребенка горит, Как каждая книга на благо, Как старый бродяга Майн Рид Воинственной пышет отвагой, Как пена Риона бурлит Морскою соленою влагой! Поэт не такой уж мудрец, Хоть людям и кажется мудрым. Я все еще тот сорванец И вышел рыбачить под утро, И южного зноя багрец Еще золотит мои кудри. И кажется ярче парчи Холщовой рубахи заплатка, Сладка кислота алычи, И райская птица, в ночи Поющая дико и сладко, — Как все это хрупко, как шатко! И образы богатырей, Плененных монгольской ордою, Встают по ночам у дверей, Теснятся в мечтах чередою, И с каждой весною щедрей Рассвет над разливной водою. Танцуют в кустах светлячки. Под струны старинной чонгури Читает Натела стихи, И в бездне рассветной лазури Алеют вершин ледники. Озноб продирает по коже: Негаданно ты наступил На муравейник. Но кто же Напасть на тебя напустил? Ползут и ползут, и похоже, Что дьявола ты потревожил! Ты милой не видел в глаза, Влюбленный в нее, как в Этери, Но вот в благодатном доверьи Глаза тебе застит слеза, И больше очнуться нельзя. Пусть слезы твои безнадежны, Ты все-таки плачешь навзрыд. Волынка, поющая нежно, С тобой о любви говорит. Ты тянешь к ней руки, — и это, Наверно, рожденье поэта. Не ведали мы отрезвленья И счастливы лишь оттого, Что с отрочеством поколенья Совпало страны торжество. Мы молодости благодарны, Мы низко поклонимся ей За этот рассвет легендарный, За гордое званье людей. Не снами, а жизненной явью Долина Риона живет. В цветущем обильи и славе Колхида Орфея зовет. Декабрь 1936

«На судьбу человека глядит с высоты…»

На судьбу человека глядит с высоты Алавердский высокий собор, Словно книг летописных раскрылись листы — Беды Грузии видит мой взор. Колокольня и врезанный в небо монах, Звон тревожен, и плачет народ. Близ Кварели — лезгинское войско в горах, Алазань оно перейдет… Кахетинцев сломили в решительный час. Бахтриони в багровом огне, — Словно дань позабыл захватить Шахабаз И примчался назад на коне! Плач младенцев не молкнет, погибель их ждет, На гумне избивают детей… В Чиаурской дубраве укрылся народ От нежданных кровавых гостей. Долго-долго в печали глядит Теймураз На измученной матери труп. Как бы сердце свое ни замкнул он сейчас — Слово скорби срывается с губ. Он встречает степенных российских послов. Боль за землю свою велика, Край грузинский в беде, но за горечью слов — Свет надежды в душе старика. Царь над книгой склоняется, верой согрет… Как мудры Низами и Хайям! Слезы долго не высохнут, плачет поэт По родным разоренным краям. 1936

«Уже сломал и растопил Казбек…»

Уже сломал и растопил Казбек Январской чистоты своей оковы, И вновь он слышит, как из века в век: — Мы в будущем году вернемся снова! И снова надо Богу доказать, Что все Тамары — лишь одна Тамара. …Друг друга сочной травкой угощать На пастбище оленьи любят пары; Лишь хмурый Терек средь разбитых льдин В своей постели бесится один. Охотник я, и лань убил зимой. Потом кому-то и меня пришлось Убить. Я вижу деву: ледяной Взгляд, гладь расчесанных льняных волос… 1936

«Раздастся крик предсмертный у ворот…»

Раздастся крик предсмертный у ворот Абдушахилом пораженной лани, И эта рана рану распахнет — Чем ты поможешь, если сам ты ранен? И кончиком ножа Баши-Ачук Полет коня ускорил в нетерпенье, Как будто в твой тысячесердный стук Добавил сердца своего биенье. А облакам белеющим идти, Им с синевой вовек не расставаться, Не с ними ли сегодня по пути — Двум близнецам, двум сестрам Чавчавадзе? Там, за рекой, подстерегает хан, Добычу ждет — угодья Цинандали. И если он удачей осиян, Его преграды устрашат едва ли. Как эта сказка нынче далеко, Ей лишь на миг пришлось с мечтою знаться, Когда под лунный бубен Верико Плясала вместе с Натою Вачнадзе. Зажег мечты горячий звездопад, Рожденье мира пели звезды эти, Сияло небо тысячами Нат. В ночи стоял сияющий Кахети. 1936

«О, Мкинвари когда проснется…»

О, Мкинвари когда проснется Под гром, вернувшийся сюда, То в вечной верности клянется Сползающему морю льда. Но, застоявшись над тобою. Мчат ливни, пенясь и звеня. Ты — друг? Нет, больше. Брат? Нет, больше. Не знаю, кто ты для меня. И к двум Арагвам — Белой, Черной — Арагва слез моих течет. И мир, еще не нареченный. Господня взгляда молча ждет. 1936