Тигриный лог
Шрифт:
– Да, всё хорошо, - я не стала обманчиво улыбаться и кивнула на Рэпмона. – Ему не спится и он решил поболтать, но мы уже поговорили, так что можешь забрать его в общежитие.
– Пошли, - позвал его Джин и молодой человек, медленно и неохотно, поднялся.
– Ну, попытка не пытка, - сказал он непонятную для Джина фразу и пошаркал на выход. Там он обернулся ко мне: - Но ты имей в виду. Если что. – и вышел, оставив шлейф недооцененного очарования.
– О чем он? – Мне не хотелось углубляться перед сном в перипетии отношений с братьями.
–
– Показался подозрительным свет в твоём окне в столь поздний час. Ничего больше, - он начал делать шаг назад, чтобы выйти спиной, прикрыв за собой. Я резко приподнялась, опершись на локоть.
– А ты чего сам не спишь?
– Голова спать мешает, - многозначительной полуулыбкой ответил Джин.
– Я вот тоже… ворочалась… думала о всяком. А ты о чем?
– Ну уж нет, я усвоил урок, что моя прямота до добра не доводит, - каким-то заиндевелым смехом кратко посмеялся он. – Промолчу на этот раз.
– А как же быть во всём честным? – повела бровью я. – Ты придерживался этого правила.
– А я и не намерен тебе врать. Но молчать тоже не запрещалось, - Джин отвесил головой поклон. – Спокойной ночи!
Ишь ты! Галантный кавалер. Говорил, что я ему нравлюсь, а сам не попытался задержаться подольше, поговорить со мной, приблизиться… Но если я ему разонравилась, то что он делал под моими окнами? Эти мужчины – все мужчины, - загадка! Пожелав ему того же, я отвернулась от входа. По крайней мере, за мной всегда приглядывают. Можно спать.
Примечание к части *С 1910 года по 1945 год Корея была колонией Японии.
** имеется в виду Вторая мировая и Корейская война 1950-1953 гг., окончившаяся делением на Северную и Южную.
10 октября
– У нас какой-то столик избранных, - изрек Шуга, задержавшись возле меня после обеда, когда остальные уже вышли из трапезной. – Ты оказалась девочкой, Джей-Хоуп лучшим учеником, Ви сам по себе объект забавный. Я… ну тоже понятно. За столиком избранных случайно не оказываются. По фэн-шую сели, поймали положительные влияния. Вот думаю, от Рэпмона ждать талантов, или он забрел по недоразумению к даровитым?
– Вы все здесь уникальные и даровитые, - обошла я его с последней стопкой посуды и, поставив возле раковины, принялась за мытьё. – Каждый человек, по сути, неповторим.
– То есть, ты хочешь сказать, что мы вчетвером не избранные? – прищурился друг. – Я так не играю.
– Шуга, ты должен избавиться от самомнения. Чем ты на уроках слушаешь? – укорила я его.
– Нормально я слушаю! Все братья равны, мы все не должны друг перед другом выделываться – и я не выделываюсь, заметь, при ком-либо - мы все заботимся об общине, а не о себе. Но ты представь, живём мы тут такие, экологически чистые, невинные, прекрасные, почти ниндзя, всё умеем, всё можем, мудрые, как бабуины. Как можно при этом думать, что мы равны с кем-то там, внизу, не из монастыря? Жалкими греховодниками и блудодеями с подножья Каясан!
– Шуга, - сунула я ему тарелку, чтобы не стоял без дела. – Никакой гордыни тут! Самоотречение –
вот что нужно.– Да шучу я, - засмеялся он, послушно принявшись помогать. – А с этим самоотречением трёхнуться впору. Ну как можно совершенно избавиться от собственных желаний и хотелок? Я пытаюсь, правда. Но нельзя же из мыслей, привыкших формулировать предложения через «хочу», искоренить это слово? Это как разучиться думать совсем, только при этом я всё-таки должен вроде как умнеть, а не тупеть.
– А вот если ты будешь думать отстраненно, а не о себе, то и слова «хочу» не будет, - посоветовала я. Мне кажется, что у Лео именно так и выходит. Уверена, когда он молчит, весь в тишине, то в его голове не плавает таких банальностей, как «что бы покушать?», «чем я займусь вечером?», «ох уж этот новый набор адептов – совсем желторотые придурки!».
– Думать отстраненно? Ну ты загибаешь, - ушел в себя Юнги, видимо, ища нечто подобное. Абстрактное. Но долго не выдержал. – Нет, ну ты представь. Вот смотришь на картину – пейзаж, натюрморт, портрет. Конкретика. Как бы видна идея художника, ясен предмет изображения и адекватно понимаешь, что он хотел изобразить то, что нарисовал, пусть даже не идеально это удалось. А теперь вспомни каляканье этих… которые не академисты. Пикассо, Дали, ну, упоротые дядьки, в общем. Они уж точно думали отвлеченно. Как думали – так и рисовали. Но это ж психоз. Я понимаю, что от гениальности до безумия один шаг, но в этих случаях они эту грань перешагнули семимильным шагом. Я бы не хотел полететь следом, да и коноплю мастер Ли тут не выращивает, чтоб так мозги промыло.
– Да я же не говорю, что нужно думать вообще о чем-то неестественном и несуществующем…
– А как тогда? – заодно уже что-то сунул в рот Шуга с рабочего стола и зажевал.
– Всего лишь не о себе! О других. О братьях и их тревогах. А они будут думать о тебе.
– Ага, дождёшься, - взъерепенено замер Сахарный с раздутыми едой щеками, тыкнув в меня глазами. – Сплю и вижу, как Сандо заботливо поправляет на мне одеялко, когда я его ночью сброшу.
– Сандо с обрыва?
– Одеялко с жопки.
– Что ты сразу в крайности? – вот умеет он привести довод, чтобы спор окончился абсурдом. – И вообще. Возьми и сделай всё, чтобы Сандо научился по-человечески ко всем относиться.
– А чего сразу я?!
– Да не только ты! Мы все постараемся… Ох, Шуга, ну почему мужчины такие непонятливые эгоисты?
– Мы? Да я… - обиделся, похоже, на это он. Но не глубоко, конечно, а как повод повозмущаться и подольше потоптаться на кухне. – Вот ради тебя я хоть что, потому что ты добрая и… И потому что я мальчик, ты девочка, я должен помогать более слабым, а не таким же, как я сам.
– Более слабая тебя вчера на спарринге на лопатки кинула, ничего? – с апломбом припомнила я. Товарищ улыбнулся. Мы за это после ужина и чаю выпили, подогретого сильнее обычного. Шикуем.
– Да мне даже приятно было.
В дверях образовался Хенсок. Разгулялся в последние дни – везде топчется, будто шаманит что-то. Добродушно, с оттенком хитрого умысла, щерясь, он прямо подошел к нам.
– Ну, как дела, ребята? – встряв между нами, любопытно наблюдал за нашей деятельностью Хенсок.