Тихий гром. Книга четвертая

Загоготали ребята, еще стали рассказывать подобные же сказочки. А Степке Рослову и смеяться не хотелось, и слушалось плохо — морозило его, гнуло, корежило. Будто бы крошеный ледок пересыпался под рубахой, все мышцы до боли стягивало, и зубы ныть начали. Лицо сделалось бледно-желтым, а глаза — красные. Пригляделся к нему Яшка и посоветовал:

— Шел бы ты в околоток, Степа. Творится с тобой чегой-то неладное.

— Я бы и сам пошел, да поздно уж сегодня, — отвечал Степка, постукивая зубами.

Так и в ночь пустился парень с этой зубодробиловкой. А утром, сразу после завтрака, собрался было Степка в околоток, да заявились в роту казачьи урядники и стали выкликать по списку солдат, называя, в какую роту они переводятся. Костик и Степка из первой роты угодили в пятую, а Яшка Шлыков и Колька Кестер — в седьмую. Оказывается, все роты пересортировали, перемешали, разбив не только роты, но и взводы и отделения.

Сортировка эта продолжалась до самого обеда. Видимо, испытав методы принуждения и ничего не добившись, начальство решило прибегнуть еще к такому вот способу, чтобы потом начать все заново. Однако едва ли могла помочь и эта мера, ведь настроение-то во всех ротах было одинаковое. А наступившие холода, неустроенность, болезни усиливали недовольство солдат.

После обеда Костик разыскал тетрадку, в какую больных записывали. Вписал туда Рослова и отправил его в околоток. Ветер сорвался бешеный, снежок пролетает. Посмотрел Степка на свои сапоги, недавно еще добрые, и ахнул. И не оттого что разбитые сапоги пожалел. Ему показалось, что пальцы совсем оголились, озябли ноги и косточки ломит нестерпимо. И глаза вроде бы изнутри выворачивает.

Скрючившись, дотащился до околотка, а там увидел такое, что лечиться сразу ему расхотелось. В крошечное помещение войти невозможно — некуда. Возле крыльца, прямо на песке, лежат больные, человек двадцать. Вначале подумалось, что мертвецы лежат, полузанесенные песком. Желтые, безжизненные лица. Под носом у некоторых запеклась кровь, присыпанная песком. Возле глаз — тоже песок. Снежинки падают и не тают на этих страшных лицах. И надо было пристально приглядеться к каждому, чтобы понять, жив ли человек. На секунду представил себя Степка лежащим среди этих людей и, так и не разобравшись, кто из них живой, а кто уже мертвый, развернулся круто и зашагал к городу мимо угла татарского кладбища. Колючие снежинки секли ему левую щеку, но силы вроде бы прибавилось.

Временами в глазах у парня темнело. Казалось, вот-вот подвернутся ватные ноги, упадет он и уж никогда не встанет. Под короткий стеганый пиджак неумолимо проникал ледяной ветер, унося остатки тепла от ослабевшего до крайности тела. В Гимназическую улицу входил он в каком-то кошмарном полусне. Но дотянул до бабушкиной избушки. Вошел и свалился у порога на лавку.

Не на шутку всполошилась Ефимья. Поняла она, что тиф у парня. Но не это больше всего встревожило ее.

— Как ты из казармы-то ушел, Степушка? — допытывалась она. — Отпустили тебя али как?

— Ушел да и все. Никто нас там не держит.

— Так ведь искать же станут, родной ты мой! А дезертиров, слышала я, ловят да расстреливают.

— А мне теперь все равно. Сичас вон видел возле околотка сколь нашего брата лежит. Хоть стреляй их, хоть вешай. Они уж и так мертвяки.

Ефимья засуетилась было покормить гостя, но Степка отказался от еды. Самовар был у нее горячий. Заварила бабка какой-то травки в кружке и подала.

— Ты подымись да попей вот этой водицы. А я побегу постельку тебе налажу.

Постельку наладила она в погребушке. Толсто настелила душистого сена, тряпок всяких натащила туда, табуретку к изголовью поставила и на нее — кружку с питьем. Завалился в эту постель Степка, старуха закрыла его потеплее. И, едва успев заметить, что ни ветер, ни лишние звуки сюда не проникают, а прогретые зноем глиняные стены отдают едва заметное тепло, уснул мертвецки.

Как выяснилось после, беспробудно проспал он более трех суток. Очнулся Степка и не вдруг сообразил, где он. В крохотное оконце над дверью косой солнечный свет пробивается. Все левое плечо у рубахи в засохшей крови. На изголовье — тоже кровь. Весь низ лица коркой сковало. Копнул на верхней губе — кровь засохшая. И сразу вспомнил тех, что лежали возле околотка.

— А ведь, кажись, ушел я от смерти-то, — вслух проговорил Степка, чувствуя облегчение во всем теле. Будто побили его крепко, а теперь все отходило с болью. Подвигал руками, ногами — шевелятся, действуют.

Рядом на табуретке стояла кружка с той же водицей, какую давала Ефимья раньше. Кружка еще теплая. Два пирожка рядом лежали. Разломил — с капустой. Съесть их захотелось. Но лицо тянуло засохшей кровавой коркой. Поднялся и вышел во двор под ласковое осеннее солнышко. Под водосточным лотком стояла кадка с дождевой водой. Зачерпнул огородным черпачком и умылся.

— Поднялся, родимый! — обрадовалась Ефимья, увидев вошедшего Степку. — А ведь плох ты был, ой плох! Думала, не сдюжишь. Ну, слава тебе, господи! — перекрестилась, она. — Стало быть, жизня у тебя впереди… А водичку-то видал там в кружке?

— Видал.

— Выпил?

— Нет еще.

— Ты выпей ее. Свеженькая. Недавно я ее поставила. Сколь разов меняла я воду-то, а ты все спал. Думала, уж не проснешься вовсе. Ведь четвертые сутки пошли с тех пор, как ты уснул-то.

Степка присвистнул от такой новости, поинтересовался:

— Никто не приходил сюда? Не спрашивали меня?

— А ты сказал, что ль, куда пошел-то?

— Нет.

— Ну дак кто же знает, где ты!

Степка двинулся снова к двери, вернулся в погребушку, выпил горьковатое снадобье и заел капустными пирожками. Присел еще на табуретку, прикидывая, что делать. Он догадывался, что едва ли кто-нибудь ищет его, поскольку, слышал, и сбежало порядочно солдат, и из заболевших никто в роту не вернулся. Лечатся они где-то или умерли, никто про них не спрашивал.

Захватив кружку, Степка вернулся в избу. Ефимья встревожилась, усаживая его за стол:

— Ты уж не ходи туда поколь, милок. Подкрепись, поправься, поживи тут сколь-нибудь, а после того, как знаешь.

Степка и сам не торопился в казармы, но все больше крепло желание удрать домой. Да хорошо бы и дружков за собой увести. Но для этого в полку побывать придется.

А на другой день перед обедом кум Гаврюха заехал с базара.

— Здравствуй, баушка! — возгласил он с порога. — Лошадь покормить дозволишь во дворе у тебя?

— Покорми, покорми. А чего же не покормить-то. Заезжай.

— О, и ты тута, служивый! — повернулся он к, Степке. — Я думал, вы уж тут все до офицеров дослужились и лупите наших мужиков почем зря. А ты, знать, возля баушки пригрелси!

— Хворал он шибко, — оправдывала Степку Ефимья, собираясь поставить самовар. — В тифу лежал без памяти. Вчерась вот едва на ноги встал. Ты уж его не обижай.

— Отвез бы ты меня домой, дядь Гаврил, — выпалил Степка, ухмыльнувшись.