Тихий гром. Книга четвертая

* * *

Лишь далеко не ранним утром добрался Виктор Иванович до хутора, отдав этой дороге последние силы. По логу, нагнувшись, дотянул он до приречных кустов и свалился в тени на прохладную еще траву. Есть он не хотел. Аппетит давно отступился от него, а силы последние выдохлись. Немилосердно душил кашель. И всякий раз, надсадно отплевываясь, обнаруживал все больше и больше крови.

Но домой не пошел — уберегла привычная осторожность. Нельзя туда соваться до ночи. Хорошо бы кого-нибудь из своих увидеть да тихонечко позвать. Так они в поле все, наверно. А матери нечего на улице делать, разве что уток пойдет покормить на берег. Отлежавшись немного, стал все чаще на свои ворота поглядывать. И первого возле двора увидел своего зятя немилого.

Соскочив с коня, Родион почти бегом кинулся в калитку. С четверть часа обследовал он немудрящее данинское жилье. Потом выскочил недовольный, поднялся на стремя и, горяча красивого серого коня, пустил его на бродовскую дорогу. Видно, родителей да жену молодую решил навестить. Узнал Виктор Иванович этого коня и понял, что именно Родион ловил его под Солодянской горой.

2

После «черного четверга» все хуторяне вернулись из города со страшными вестями. Собрав воедино слухи, докатившиеся грозным раскатом от событий восемнадцатого июня, прикинули потери. Выходило, что из тридцати ушедших почти половина оказались либо ранеными, либо убитыми. А всех раненых и не успевших отойти с армией беляки загнали в тюрьму да в застенки на Меновом дворе. Притих задавленный такими вестями хутор.

Но работали все, как проклятые. Надо было все за себя переделать и за выбывших. Да еще горе утопить в рабочем поту. Пора стояла самая сенокосная — только коси да на другой же день убирай. Порядки, законы — все вернулось прежнее. А в станице Бродовской так и не бывало Советской власти. Правили там те же самые атаманы — станичный и поселковый.

Удержались они там даже после марта, когда разогнали из-под Троицка все казачьи отряды и сам Дутов бежал через хутор Лебедевский. Зато теперь приказ Дутова о сплошной мобилизации «от мала до велика» выполнялся без митингов, и собраний. В станицах замели казаков и иногородних, не оставили в покое и мужичьи села да хутора. В августе мобилизация пошла по второму заходу.

* * *

Каких-нибудь лет семь назад, подвыпив, Макар мог пуститься в лихой пляс. Теперь отплясал свое. Ходил он, слегка прихрамывая. А левая рука сохнуть начала. Кисть-то работала еще, но поднять что-либо, потянуть хорошенько не мог он, потому вся тяжелая мужская работа на Дарью легла. Да и почти все бабьи дела ей же доставались. Правда, Зинка с Федькой уже помогали и Катя за все бралась.

В знойный августовский день Макар выехал с семьей в поле рожь убирать. Сам он косил на самосброске, а все остальные вязали снопы. Одна четырехлетняя Патька осталась хозяйничать на полевом стане, да Лыска там же для охраны оставлен был. Дома девчонку не бросишь, а тут все-таки поближе доглядеть-то ее.

Катерина, отягощенная большим животом, через силу кланялась за розвязью, вязала сноп и опять тянулась к новой кучке золотистой подкошенной ржи. Старенькая просторная кофта давно пропиталась потом и покрылась пылью. В глазах все чаще мутился свет. Она старалась изо всех сил, но с болью видела, что отстает даже от Зинки с Федькой. А в прошлогоднюю жатву и Дарья едва за ней поспевала.

Федька время от времени заскакивал на ее рядок, вязал два-три снопа и снова перебегал на свой, потому как и сам отставал — силенки-то не окрепли еще. Дарья оставляла Катю с Патькой дома, да не согласилась она там остаться. Здесь все-таки с народом, а дома, коли что случится, кто ей поможет? А похоже на то, что скоро должно случиться. Срок-то уже прошел.

Силы, порою казалось, покидали ее. Седые волосы прядями выбивались из-под клетчатого платка, прилипали к потному лицу, но она не замечала этого. Хотелось еще хоть сноп связать. Ведь работать-то на двоих теперь надо, не на чужой же горб садиться с дитем! А защитника и опоры семейной нет и никогда уж не будет.

Видела Катя, что отстала от всех, и это ее угнетало, тянуло изо всех сил вперед, но не раз ужасной болью пересекало поясницу, делалось темно в глазах, потом боль отступалась, и снова вязальщица бралась за свое дело, считая, что до главного еще далеко и незачем зря распускаться. Связав очередной сноп, она подошла к следующей кучке ржи и, только начав нагибаться к ней, почувствовала, как полоснуло по низу живота.

Свалившись на золотистую розвязь, на какое-то время она потеряла сознание. Очнулась будто в бреду, но вскоре опять прострелила ее еще более ужасная, нестерпимая боль. Катя успела истошно крикнуть. Федька, будучи ближе всех, оглянулся и, увидев издали распластанную на розвязи Катю и не догадываясь, что там произошло, бросился к ней по жнивью.

Не успев добежать до нее несколько саженей, услышал Федька крик, не похожий на человеческий, а потом увидел в голых ногах у нее кроваво-красное месиво, остановился, вытаращил глаза и бешено заорал:

— Ма-ама!!

Дарья во весь дух неслась уже туда, крича на бегу:

— Уходи! Уходи оттуда, паршивец! Не твое это дело. Зови отца скорейши!

Все это случилось невдалеке от стана. Федька понесся по закошенному кругу навстречу машине, стрекотавшей за поворотом. А сзади, от стана, послышался жуткий, утробный вой Лыски. Следом и Патька вроде бы заревела.

— Тятя-а! — закричал еще издали Федька, подбегая к отцу. — Подъезжай вон туда скорейши, где мама.

— Чего там? — спросил Макар, стараясь перекрыть машинный шум, и подхлестнул коней.

— С Катей чегой-то стряслось! — И затрусил следом за самосброской, затрещавшей еще громче от быстрого хода коней. Перед глазами у Федьки так и стояло это кроваво-красное видение. Никак от него не отвернешься, не открестишься. И закроешь глаза, так оно все равно видится. А от стана все так же несся протяжный собачий вой. Услышав его, Макар весь напрягся в недобром предчувствии.

Остановясь на кругу, Макар с Федькой услышали еще один вой — то безутешно заливалась Дарья. Сидя возле Кати, она покачивала на груди завернутого в цветастый платок ребенка. Ноги у Кати прикрыты подолом ее юбки, живот заметно опал, почерневшие губы стиснуты, веки прикрыты. Правая бровь так и осталась навсегда изломанной. Покой и холод поселились навечно здесь.

Макар, убедясь в свершившемся, потянул с головы фуражку. Федька тоже сдернул свой картуз. Скорбные, со склоненными головами стояли мужики, над теплым еще, но уже безжизненным телом. Дарья придавленно всхлипывала. Даже малыш, посапывая и щурясь, не подавал голоса. Первой опомнилась Дарья, проговорив навзрыд:

— Чего же стоять-то эдак? Хоть сколь стой, ничего не выстоишь. Домой сбираться надоть. — И к сыну: — А вам С Зинкой — довязать скошенное да в суслоны составить. До вечера справитесь и приедете рано.

— Парень? — спросил несмело Макар.

— Чего? — не поняла Дарья.

— Парень, спрашиваю, аль девчонка?

— Сы-ын, — снова заплакала Дарья, вставая и направляясь к стану. — Как и отцу, сиротой быть ему прям с первой минутки.

На стану Зинка хозяйничала. Едва уговорила разревевшуюся Патьку. И кобелю перепало за то, что выть принялся и напугал девчонку. Оглянувшись на мать и увидев ребенка у нее на руках, Зинка обрадованно спросила: