Тихий гром. Книга четвертая
Шрифт:
— Катя-то чего ж не идет?
— Нету нашей Кати, доченька, померла она… Вот этого пустила на свет, а сама…
Смысл этих слов — определенный и ясный — никак не укладывался в Зинкином сознании. Ведь только что все вязали снопы, и Катя вязала. Да как же теперь-то ее нет? Отсюда видно было, что лежит на жнивье Катя… Так почему же ее нет?
Уложив ребенка в шалаше, Дарья наказала доглядеть за ним, а сама, захватив лопату, вернулась к покойной. Вскоре туда подъехали мужики на подводе. Макар, сняв фуражку, хотел было засунуть ее под поясок, стягивающий низ холщовой рубахи, да жесткий околыш топорщился
Только успели выехать на полевую дорогу, заплакал ребенок, настойчиво напоминая о своем существовании. Покормить бы надо его, да нечем. Вся надежда была на Настасью. Недавно родился у нее сынок и всего три недели погостил на этом свете. На днях помер. Даже окрестить его не успели. Вот Настасья и может уберечь теперь сиротинку.
Глядя, как тянется и кривится розовый ротик ребенка, жаждущий молока, Макар сказал:
— Загинуть мы ему не дадим! Три таких семьи, да что ж мы, одного парня не подымем, что ль, на ноги?
— Для какой же надобности ему три семьи? — возразила Дарья, прижимая к высокой груди и покачивая дитя. — Всего одну ему семью надо, Макарушка, да хорошую.
— Ну, вот у нас и вырастет!
— Вырастет, — подтвердила Дарья, — коли бог веку даст. Вон их сколь помирает.
— Да не все же ведь. Многие вон живут. А крестить сам повезу я его и не дам батюшке своевольничать. Не те времена теперь. Велю назвать Михаилом, по прадеду. Он у нас коренной и вечный.
В хуторе в эту пору мало кого найдешь — все в поле. Но Настасья, к радости Макара и Дарьи, оказалась дома. Во дворе она была, когда отворила Дарья калитку.
— Поди-ка сюда, сношенница, — поманила ее Дарья.
— Ой, да, никак, вы с прибылью! — заулыбалась Настасья и торопливо зашагала к калитке.
— Не столь с прибылью, — запричитала Дарья, заголосив, — сколь с горькими потерями!
Выскочив за калитку, Настасья увидела на телеге накрытую покойницу и все поняла, но не удержалась от вопроса:
— Эт как же так-то?
— Так вот, — ответил Макар, топчась у телеги, — его родила, а сама нас осиротила.
Услышав из своего двора плачущие бабьи голоса, выбрался сюда и дед Михайла.
— Чего эт у вас тут, бабы? — спросил он, ведя клюкою по штакетинам палисадника, чтобы не сбиться с пути.
— Катя вот при родах на полосе померла, — ответила Дарья, подавая ребенка сношеннице. — Покормила бы ты его, небось, оголодал, бедняжка.
— Господи Исусе! — перекрестился дед, остановясь возле угла палисадника. — Сколь же смертей ты наслал на нашу семью. Ах ты, горе-то какое, господи! Ведь и двух месяцев еще не прошло, как Васи-то не стало, и опять — упокойник… А малец-то живой?
— Живой, — ответила Настасья, вытаскивая из разреза кофты загрубевшую грудь и, потискав ее, стала совать в рот младенцу. Тот потыкался сперва неумело, как слепой котенок, а потом впился в сосок неотрывно. От этого даже заулыбалась Настасья, примолвив: — Гляди-ка ты, как клещ, влепился, постреленок!
— Жить хочет, стало быть, — заключил Макар
и, оборотясь к Михайле, добавил: — Давай, батюшка, доски, гроб стану я делать.— Бери, бери, — закряхтел дед. — Себе я готовил их, да Катенька вот, внученька, опередила, стало быть. Ах, ведь беда-то какая!
Макар пошел за досками, а дед, щупая клюкою дорогу, двинулся к телеге. Подойдя, положил костыль вдоль края телеги и стал ощупывать покойницу, подняв с ее лица Дарьин передник.
В этот момент поднесло к ним поселкового атамана. Подкатил на дрожках, коня к воротам пустил и, увидев покойную, снял с рыжей головы фуражку, положив ее на согнутую руку.
— Желаю здравствовать, Михайла Ионович! — молвил он, подходя к деду сбоку.
— Здравствуй, Андрей Спиридонович! — не вдруг отозвался дед и вздрогнул, прикрывая Катино лицо, будто застали его за непристойным занятием.
— По делу к тебе я по срочному, — продолжал атаман, не обращая внимания на покойницу.
— По какому такому делу? — недовольно спросил дед, беря клюшку и поворачиваясь к атаману.
— Внучек твой, Степан, как раз для солдатской службы поспел. Вот его и надо.
— Господи милостивый! — снова взмолился дед, пристукнув костылем. — Да сколь же нам их провожать-то, доколь же вы губить их будете?!
— Приказ, приказ Александра Ильича Дутова, атамана нашего. Обсуждению не подлежит. Да и не один твой внук идет. Вон Яков у Шлыковых, Николай Кестеров да все, кому года вышли. Тут уж ничего не поделаешь, Михайла Ионович. Надо ведь родину защищать. Завтра быть им всем в городу. Время военное, и приказ военный.
— Да ведь видишь, горе-то у нас какое! — сокрушенно молвил дед. — Хоть бы похоронить пособил да простился перед погребением.
— Ничем не могу помочь, — жестко выговорил атаман, отходя к своим дрожкам. — Не в моей это власти.
Смешалось все в трех рословских семьях: и страда, и похороны, и проводы. А больше всего хлопот и забот прибавилось от нарожденного мальца, потому как постоянный догляд за ним нужен.
И началась у ребят служба, особенная, ни на какую другую не похожая. Служили они не царю и не Советской власти, а вроде бы самому дьяволу. Разместили в тесовых бараках, налепленных в Форштадте, возле Красных казарм. Внутри — голые двухэтажные нары, вот и вся мебель. На другой же день выдали им деревянные винтовки и стали делать из юнцов солдат. Учили строевой ходьбе и отрабатывали приемы ближнего боя.
Согнали туда множество самого разного люда: русские, татары, башкиры, украинцы, белорусы и прочие национальности из местных жителей. Но встречались почему-то и сибиряки. В строю мелькали крестьянские картузы, башкирские шапки, кепки, войлочные шляпы. На плечах — у кого что: пиджаки, поддевки, азямы, армяки, шабуры. А на ногах — лапти, сапоги, башмаки самых разных фасонов и даже старые калоши.
От всей этой разномастности и разнокалиберности строевые занятия на песчаной площади возле бараков больше походили на многолюдные разноцветные троицкие базары. С новобранцами занимались либо рядовые солдаты-фронтовики, либо кое-где унтер-офицеры. В сторонке, на траве, табунилась офицерская братия. К новобранцам они не подходили, так что солдаты не знали нареченных им командиров.