Тилль

— Как твой отец? — спрашивает мальчик. — Поясница получше?

Она кивает:

— Не знаю, что твой отец сделал, но помогло.

— Травы да заговоры.

— А ты этому тоже научишься? Тоже будешь людей лечить?

— Я лучше в Англию уйду.

Неле смеется.

Он встает. Невнятно надеется, что она его удержит, но она молчит.

— Когда день солнцестояния наступит, — говорит он, — я тоже буду через костер прыгать.

— И я.

— Ты же девчонка.

— Сейчас от девчонки по носу получишь.

Он уходит, не оборачиваясь. Он знает. что важно не оборачиваться: если обернется, она выиграла.

Молоток тяжелый. Перед домом Хаинерлингов кончается деревянный помост, мальчик сходит с дороги и пробирается через высокую траву. Это небезопасно, в траве может водиться Маленький Народен. Он думает о Зеппе. После той ночи в лесу батрак его боится, держится от него подальше — это удачно вышло. Если бы только знать, что тогда в лесу случилось. Но думать об этом не хочется. Странная штука память — воспоминания не сами по себе приходят и уходят, можно их сделать ярче или пригасить, как лучину. Мальчик думает о матери, которая только-только начала снова вставать, на мгновение думает он и об умершем младенце, о некрещеной сестричке, чья душа теперь томится холодом.

Он останавливается, смотрит ввысь. Хорошо бы натянуть веревку над кронами, от одного церковного шпиля до другого, от деревни к деревне. Он разводит руки в стороны, представляет себе, как бы это было. Потом садится на камень и смотрит, как тают облака. Потеплело, воздух наполняется паром. Он потеет, кладет молоток на землю. Спать хочется, и есть тоже, до каши еще много часов. А если бы уметь летать? Замахать руками, оторваться от веревки, подняться в воздух, все выше и выше? Он срывает травинку, прикусывает кончик. Вкус у нее сладковатый, влажный, немного острый. Он ложится на землю и закрывает глаза; солнце греет ему веки. Влага травы проникает сквозь одежду.

На него падает тень. Мальчик открывает глаза.

— Я тебя напугал?

Мальчик садится, мотает головой. Здесь редко встретишь чужих. Иногда появляется фогт из окружной столицы, изредка приходят торговцы. Но этого чужака он не знает. Он молод, совсем юноша. Бородка подстрижена, одет в камзол, штаны из хорошей серой ткани, высокие сапоги. Взгляд ясный, любопытный.

— Ты себе представлял, каково было бы уметь летать?

Мальчик изумленно смотрит на чужака.

— Нет, — говорит тот, — это не волшебство. Мысли читать невозможно. Никто этого не умеет. Но если ребенок раскидывает руки в стороны, поднимается на носки и смотрит вверх, значит, он мечтает о полете. Не может поверить, что люди не летают. Что не дозволил нам Господь летать. Птицам дозволил, а нам нет.

— Все мы научимся летать, — говорит мальчик, — когда умрем.

— Кто мертвый, тот и есть мертвый. Лежит в могиле, пока не вернется Господь вершить свой Суд.

— И когда он вернется?

— Разве тебе пастор не рассказывал?

Мальчик пожимает плечами. Пастор, конечно, часто говорит обо всех этих вещах на проповеди, — о могиле, о Судном дне, о мертвецах — но голос у него монотонный, да и пьян он часто.

— В конце времен, — говорит чужак. — Но мертвые не чувствуют времени, на то они и мертвые, так что можно сказать и так: сразу. Как умрешь, так сразу и начнется Судный день.

— Отец мой тоже говорил такое.

— Твой отец ученый?

— Мой отец мельник.

— Рассуждать любит? Читает?

— Он много знает, — отвечает мальчик, — и людям помогает.

— Помогает?

— Когда болеют.

— Может, он и мне поможет?

— А вы больны?

Чужак садится рядом на землю.

— Как ты думаешь, день солнечным останется, или снова тучи набегут?

— Мне откуда знать?

— Ты же из этих краев.

— Снова тучи набегут, — говорит мальчик, потому что солнечно бывает редко, а дождь идет часто; погода всегда почти плохая. Поэтому на пшеницу неурожай, поэтому на мельницу приносят мало зерна, поэтому все голодные ходят. Говорят, раньше лучше было. Старики вспоминают, что лето было долгим, но, может, им только так кажется, как тут проверишь, они же старики.

— Мой отец говорит, что ангелы катаются на облаках и на нас глядят.

— Облака состоят из воды, — говорит чужак, — и никто на них не катается. У ангелов тела из света, им нет нужды в экипаже. Демоны же состоят из воздуха. Поэтому дьявола и называют Повелителем Воздуха.

Он замирает, словно прислушиваясь к эху собственных слов, рассматривает свои ногти, как будто видит что-то интересное.

— И все же, — продолжает он, — все они суть лишь частицы воли Божьей.

— И демоны тоже?

— Разумеется.

— Демоны — это воля Божья?

— Воля Божья больше всего, что ты можешь себе представить. Она так велика, что вмещает даже собственную противоположность. Есть такая старая загадка: может ли Господь создать такой тяжелый камень, чтобы ему было не под силу этот камень поднять? Будто бы парадокс. Знаешь, что такое парадокс?

— Знаю.

— Правда?

Мальчик кивает.

— И что же?

— А вы и есть парадокс. И папаша ваш тоже старый висельник и парадокс.

Чужак молчит секунду-другую, потом углы его тонких губ поднимаются в полуулыбке.

— На самом деле это вовсе не парадокс, а правильный ответ таков: разумеется, может. Но затем может взять этот камень, поднять каковой ему не под силу, и без труда его поднять. Бог слишком велик, чтобы быть с собой в единстве. Потому и существует Повелитель Воздуха и его свита. Потому и существует все то, что не есть Бог. Потому существует мир.

Мальчик прикрывает глаза рукой. Солнце стоит высоко, в безоблачной вышине пролетает дрозд. Да, вот так бы летать, это еще лучше, чем ходить по веревке. Но раз уж летать нельзя, тогда хотя бы ходить по веревке.

— Я бы познакомился с твоим отцом.

Мальчик равнодушно кивает.

— Лучше поторопись, — говорит чужак, — дождь через час пойдет.

Мальчик вопросительно показывает на солнце.

— Видишь, там сзади малые облачка? — спрашивает чужак. — И вон те, вытянутые, над нами? Те, что сзади, сгоняет в кучу восточный ветер; он приносит холодный воздух, а облака над нами вбирают его, и от этого становится еще холоднее, и тогда вода тяжелеет и падает на землю. Никакие ангелы на облаках не сидят, но присматриваться к ним все же стоит — они приносят воду и красоту. Как тебя звать-то?

Мальчик называет свое имя.

— Молоток не забудь, Тилль.

Чужак встает и уходит.

Клаус в этот вечер мрачен. Никак не может понять, как быть с кучей зерна, сидит за столом и мучается.

Путаное это дело. Если перед тобой куча зерна и одно зернышко убрать, то все еще остается куча. Убери еще зернышко. Все еще остается куча? Конечно. Еще одно убери. Остается куча? Да, конечно. Убери еще. Остается куча? Конечно. И так далее. Куда уж проще — куча зерна никогда не превратится во что-то иное только оттого, что убрали одно-единственное зернышко. А если нет кучи, то никогда она не появится только оттого, что одно зернышко добавили.