Тилль

И все же если все убирать и убирать по зернышку, то когда-нибудь куча перестанет быть кучей. Останется только несколько зерен на полу, которые уж никак кучей не назовешь. А если дальше продолжать, то наступит момент, когда и последнее зернышко уберешь, и на полу не останется совсем ничего. Одно зернышко — это куча? Ну нет. А пустота — это куча? Тоже нет. Пустота — это пустота и есть.

Но из-за какого именно зернышка куча перестает быть кучей? Когда это происходит? Сотни раз Клаус все это проделывал, сотни раз насыпал мысленно кучу зерна и убирал мысленно по одному зернышку, но так и не поймал решающий момент. Даже о луне он думать бросил, и о погибшем младенце почти не думает.

Сегодня он попробовал сложить кучу по-настоящему. Труднее всего было дотащить столько немолотого зерна на чердак, ничего не потеряв, послезавтра-то Петер Штегер за мукой приедет; криками и угрозами Клаус добился-таки от батраков осторожности, еще глубже влезать в долги ему уж никак нельзя. Агнета его назвала тварью рогатой, а он ей сказал, чтоб не лезла, не бабьего это ума дело, а она его на это возьми да и стукни, а он ей сказал, чтобы не смела этак вот, а она ему на это влепила такую оплеуху, что он так и сел, и сидел потом, пока не полегчало. Часто у них такое случается. Вначале он ей иногда давал сдачи, но тогда ему только хуже приходилось: хоть у него и больше силы, но у нее обычно больше злости, а во всякой драке побеждает тот, кто злится сильнее, так что он давно бросил с ней драться — злость на нее находит быстро, но, на его счастье, так же быстро и улетучивается.

Потом на чердаке он принялся за работу. Сперва с толком, с расстановкой, проверяя взглядом каждый раз — все ли еще остается куча, потом с раздражением, в поту, а ближе к вечеру и просто в отчаянии. Справа перед ним возникла постепенно новая куча, слева же оставалось нечто, что то ли можно было кивать кучей, то ли нет. А еще через некоторое время слева лежала только пригоршня зерна.

И где же тут граница? Хоть плачь! Он хлебает кашу, вздыхает, слушает, как по крыше бьет дождь. Каша на вкус нехороша, как всегда, но звук дождя его на время утешает. Потом ему приходит в голову, что и с дождем та же история: на сколько капель меньше должно упасть, чтобы дождь был не дождь? Он издает тихий стон. Порой ему кажется, что Господь весь мир измыслил для того, чтобы терзать ум бедного мельника.

Агнета трогает его за руку, спрашивает, не хочет ли он еще каши.

Каши ему не хочется, но он понимает, что она его жалеет, что предлагает мир после той оплеухи.

— Да, — тихо говорит он, — спасибо.

Тут раздается стук в дверь.

Клаус скрещивает пальцы, защищаясь от нечисти. Шепчет заклинание, чертит в воздухе знаки и только потом громко спрашивает: «Кого Бог принес?» Всякий знает, что нельзя звать в дом, пока те, кто за дверью, не назовут своего имени. Злые духи сильны, но почти никому из них не дозволено проникать в дом незваными.

— Мы двое путников, — раздается за дверью, — откройте, именем Христовым.

Клаус встает, подходит к двери, отодвигает засов.

Входит человек. Он немолод, но на вид крепок. Его волосы и борода мокры насквозь, капли воды бусинами лежат на плотной серой ткани плаща. За ним входит второй, молодой. Он осматривается, видит мальчика, и улыбка проступает на его лице. Это чужак, которого мальчик сегодня встретил.

— Я — доктор Освальд Тесимонд из Общества Иисуса, — произносит старший. — Со мной доктор Кирхер. Нас сюда пригласили.

— Пригласили? — переспрашивает Агнета.

— Общество Иисуса? — переспрашивает Клаус.

— Мы иезуиты.

— Иезуиты? — повторяет Клаус. — Вправду, воистину иезуиты?

Агнета приставляет к столу еще два табурета, все сдвигаются ближе.

Клаус неуклюже кланяется. Его звать Клаусом Уленшпигелем, говорит он, а это жена его, это сын, это батраки. Нечасто им выпадает честь принимать высоких гостей, говорит он. Стол небогат, но все, что есть, вот, пожалуйста. Вот каша, вот пиво, и молока еще немного в кувшине осталось. Он прокашливается.

— Можно я спрошу: вы люди ученые?

— Весьма, — отвечает доктор Тесимонд и, сложив руки щепотью, берет за кончик ложку. — Я доктор медицины и теологии, а кроме того, химикус, специалист по драконтологии. Доктор Кирхер изучает оккультные знаки, кристаллы и природу музыки.

Он пробует кашу, делает кислую мину и откладывает ложку. Минуту царит тишина. Затем Клаус наклоняется вперед и спрашивает, можно ли ему задать вопрос.

— Безусловно, — отвечает доктор Тесимонд. Говорит он немного странно, некоторые слова оказываются не там, где их ожидаешь, и произносит он их непривычно, будто во рту у него камушки.

— Что такое драконтология? — спрашивает Клаус. Даже при слабом свете сальной свечи видно, что щеки его покраснели.

— Наука о природе драконов.

Батраки поднимают голову. Батрачка сидит с открытым ртом.

Мальчику становится жарко.

— А вы видали драконов? — спрашивает он.

Доктор Тесимонд морщится, будто услыхал нехороший звук.

Доктор Кирхер смотрит на мальчика и качает головой.

Клаус просит прощения за сына. Они люди простые, мальчик вести себя не умеет, забывает порой, что ребенку следует молчать, когда взрослые беседуют. Однако вопрос этот пришел и ему в голову:

— И правда, вы видали драконов?

Этот забавный вопрос он слышит не в первый раз, говорит доктор Тесимонд. Да, простой народ регулярно задает его всякому драконтологу. Однако драконы встречаются крайне редко. Они весьма — как называется?

— Нелюдимы, — говорит доктор Кирхер.

— Немецкий мне не родной, — поясняет доктор Тесимонд, — порой, да простят меня, я перехожу на язык своей нежно любимой родины, которую при жизни мне больше не увидать, — Англии, острова яблок и утреннего тумана. Да, драконы крайне нелюдимы и способны на чудеса маскировки. Можно целый век искать дракона, да так ни разу к нему и не приблизиться. Равно можно провести целый век бок о бок с драконом и его не заметить. Потому-то и существует драконтология. Ибо медицинской науке не обойтись без целебной силы драконовой крови.

Клаус трет себе лоб.

— Откуда же вы берете кровь?

— Кровью, разумеется, мы не обладаем. Медицина есть искусство — как называется?

— Субституции, — говорит доктор Кирхер.

— Именно. Драконова кровь есть субстанция такой силы, что сама она не требуется. Достаточно экзистенции этой субстанции в мире. На моей любимой родине еще живут два дракона, но видеть их веками никто не видел.

— Пиявица и дождевой червь, — говорит доктор Кирхер, — имеют сходство с драконом. Измолотые в мелкий порошок они способны достигать удивительного эффекта. Драконова кровь делает человека неуязвимым; в качестве замены растертая киноварь, благодаря своему сходству, способна хоть и не защитить от ран, но излечить кожную болезнь. Киноварь тоже раздобыть нелегко, но ее, в свою очередь, можно заменить любым растением с чешуйчатой, как драконова кожа, поверхностью. Да, медицинское искусство есть субституция по принципу схожести. Так и крокус лечит болезни глаз, ибо сам похож на глаз.

— Чем лучше драконтолог свое разумеет дело, — говорит доктор Тесимонд, — тем более он способен субституировать отсутствие дракона. Высочайшая же сила находит себя не в теле дракона, а в его — как называется?

— Знании, — говорит доктор Кирхер.

— Именно. В знании. Уже Плиний пишет, что драконы знают траву, коей они оживляют своих мертвых сородичей. Найти эту траву — Святой Грааль нашей науки.

— Но откуда вообще известно, что бывают драконы? — спрашивает мальчик.

Доктор Тесимонд хмурится. Клаус наклоняется вперед и дает сыну оплеуху.