Тимур. Тамерлан
Шрифт:
«Тридцать», — подумал Искендер, но написал так, как было сказано, — тридцать пять.
— Владетель Сеистана, эмир Малик-Махмуд, враждовал со своими соседями, ибо был отпетым разбойником, — продолжал Тамерлан. — Его крепко отлупили, он бежал из своей страны и просил меня помочь ему, предлагая в подарок несколько сеистанских крепостей.
Искендер дерзко опустил характеристику Малик-Махмуда как разбойника, попутно подумав: «Сам ты разбойник!» Впрочем, дальше он послушно записывал всё, что диктовал ему хазрет. Тамерлан снова завёл сказку о том, как Хуссейн совершал одну подлость за другой, и по закону сказки всякий раз он просил у Тамерлана прощения, а великодушный Тамерлан его прощал.
«Всё-таки любопытно, как же ты захочешь описать убийство Хуссейна?» — думал Искендер, записывая красивую легенду о том, как Тамерлан покорял крепости, а подлый Хуссейн брал себе
— На сей раз нам пришлось иметь дело с почти неприступными укреплениями, — диктовал Тамерлан историю о взятии очередной крепости в Сеистане. — Мы пришли ночью, когда все жители спали крепким сном. Стража у них тоже спала вповалку. Я отдал приказ спешиться и подходить к крепости, оставив коней в отдалении. Мы запаслись добротными камандами [114] и пошли на штурм. Мои доблестные багатуры ловко использовали каманды и очень быстро вскарабкивались наверх. Вскоре они овладели башнями. Наступил рассвет. Я приказал громко трубить в трубы, обратился к Аллаху за благословением и повёл своё воинство на штурм. Крепость была взята почти без боя, и я поспешил совершить субх.
114
Каманд — особое приспособление в виде сети с крюками по краям. В одиночном бою всадник набрасывал каманд на другого всадника и стаскивал его с лошади. При штурме крепостей каманд забрасывался на башенные зубцы, и по нему воин поднимался наверх.
«Да уж, конечно!»
— Когда я стоял на молитве, ко мне привели связанных пленников, из тех, кто всё же отважился защищаться от нас. Они с трепетом ожидали жестокой расправы, но я сказал: «Вы — храбрые воины», приласкал их и отпустил.
«Разумеется, приласкал! Саблей! И отпустил в мир иной», — подумал Искендер и, вновь набравшись смелости, не стал писать о добром отношении Тамерлана к пленным, потому что тут наверняка крылась лицемерная ложь.
— Слух о моей блистательной победе прокатился по всему Сеистану, — продолжал свои мемуары Тамерлан. — В это время жители остальных сеистанских крепостей направили письмо эмиру Малик-Махмуду Сеистанскому, умоляя его взять их под свою защиту. Они писали: «Если эмир Тамерлан овладеет нашими крепостями, то ты, Малик-Махмуд, останешься без Сеистана, а мы — без головы».
«Чего же это они так страшились? — мысленно усмехнулся Искендер. — Ты же ласкал пленных и отпускал с миром!»
Тем временем Тамерлан приступил к рассказу о самой горестной своей битве:
— Бой был упорный. Я и двенадцать моих багатуров очутились в окружении плотного кольца врагов. Тут две стрелы поразили меня — одна в локоть, другая в ногу. Но я и внимания не обратил на них. Я весь был охвачен боем. Аллах держал мою раненую руку, и меч не вываливался из неё. Я уложил более ста воинов и вырвался из кольца врагов, опрокинул их и обратил в беспорядочное бегство. Я гнал этих мерзавцев по пустыне и рубил их, рубил, рубил! О-о-о-о-о!!!
«…в беспорядочное бегство», — написал Искендер и отложил перо. Тамерлан лежал на спине, и слёзы катились по его лицу. Он страдал, от жгучего воспоминания, и Искендеру стало искренне жаль его. Семидесятилетний старик, он всего достиг в своей жизни, о чём только может мечтать суетный человек, кроме счастья. Искендер особенно остро почувствовал, как несчастен его хазрет.
— О-о-о! — вновь простонал Тамерлан. — Если бы ты знал, Искендер… Только не пиши этого!.. Если бы ты знал, как ужасно было получить эти раны, сделавшие меня калекой. Какое блаженство иметь здоровые и сильные руки и ноги! До того я не задумывался об этом, но когда подлые сеистанские стрелы превратили мою руку и мою ногу в малоподвижные придатки… О Аллах! Как мне было больно!..
— Поверьте, я искренне сострадаю вам, хазрет, — сказал Искендер и не соврал — в этот миг ему действительно было жаль Тамерлана. Мысль: «А как же было больно тем, кого ты казнил сотнями тысяч!» — только приближалась к его душе.
— Я верю тебе, Искендер, — с благодарностью промолвил Тамерлан. — Разве я держал бы тебя при себе, если б не верил? Что-то я раскис некстати… Продолжим. Бери перо, Искендер. После боя я отправился в сторону Гармуза. Мне пришлось пробыть там некоторое время, пока заживали мои раны. Они всё же оказались серьёзные. Эмира Хуссейна я отправил в сторону Бакланата, снабдив его двумя сотнями всадников.
Он овладел Бакланатом и все свои устремления направил на то, чтобы только побольше себе заграбастать богатства. О том, чтобы хорошенько управлять страной, он нисколько не заботился, и его багатуры стали роптать на него.Глава 15
Уединённая беседа под сенью тенистых чинар
Дивно хороши были многочисленные сады, устроенные Тамерланом вокруг Самарканда. Один другого краше, и в каждом — свои особенные затеи. В Баги-Дилгуше — слоны и фонтаны, в Баги-Бигиште — мосты и зверинец, в Баги-Нау — потрясающие воображение мраморные статуи, привезённые из Рума.
В Баги-Чинаране не росло никаких иных деревьев, кроме чинар, населивших огромное пространство диаметром почти в четверть фарасанга, и воздух от этого был напоен какой-то особенной, ни с чем не сравнимой свежестью, тонким ароматом, волшебно заполняющим собою всё вокруг с наступлением сумерек и царящим безраздельно до самого утра. Гений множества садоводов, привезённых в Самарканд со всего Востока, превратил некогда безжизненное место в роскошный оазис, сравнимый с чарующими уголками Мазандерана и Эрзерума. Посреди царства чинар на искусственном холме возвышался увеселительный замок, выстроенный в форме креста, снаружи изукрашенный произведениями сирийских резчиков, а внутри расписанный фресками и наполненный самою изысканною мебелью, доставленной сюда со всех концов света — тяжёлыми столами из чистого серебра, обширными кроватями, изготовленными в Дели и Ширазе, арабскими стульями и креслами, проделавшими далёкий путь из Магриба и Египта, китайскими вазами самой различной величины, включая и такие, в которых запросто мог разместиться небольшой отряд воинов, и многим другим — полезным и бесполезным, восхитительным и забавным, массивным и изящным.
И всё-таки главной достопримечательностью сада оставались чинары, которые грозными туменами обступили крестовидный дворец, будто намереваясь взять его решительным приступом. Рукотворные ручьи разговорчиво несли свои чистые воды, извиваясь меж стволов деревьев, декоративные мостки самой разнообразной формы изгибали над ними свои спины, ухоженные тропинки, посыпанные мелким гравием, увлекали за собой в тенистую прохладу парка.
И особенно хорошо здесь было в летнюю лунную ночь, когда молодые сердца стремятся к любви и лёгкие пугливые тени прячутся в отдалённых уголках сада.
Двое стояли на мостке, называемом Яшмовым и выполненном в китайском вкусе. Двое — он и она. Он был высоким и плечистым, и по голосу его сразу можно было определить, что это уже не юноша, но мужчина средних лет, успевший повидать в жизни немало. Она же, напротив, была ещё совсем юной девочкой, только-только переставшей играть в куклы, а может, ещё и не переставшей. Невысокого роста, она смотрела на него снизу вверх и порой даже чуть-чуть приподнималась на цыпочки, чтобы лучше ощутить запах его дыхания, который кружил ей голову. Тонкая фигурка её дрожала от волнения, хрупкая рука то и дело ловила его руку, но девушка тотчас отдёргивала её, стыдясь своей влажной ладони.
— Это свидание должно стать нашим последним, — говорил он вполголоса, стараясь смотреть не на лицо девушки, а на белоснежный лик луны, распластавшийся по поверхности озерца, питаемого ручьём, через который и был переброшен Яшмовый мостик.
— Но почему? Почему? — спрашивала она тонким голоском. — Я ничего не боюсь. Пусть смерть, пусть мученья, я на всё готова, только бы ещё разок услышать твой голос, ощутить запах твоего дыхания, которое волшебнее аромата роз.
— А я… — отвечал он, не в силах удержать строгий тон разговора, — я готов отдать Самарканд и Бухару за одну твою родинку на левой щеке, если только ты понесёшь в руках моё сердце.
— Ах, какие слова! Они как стихи. Ты сам придумал так сказать?
— Нет, не сам, — смутился он. — Это стихи Хафиза. — И он ещё больше смутился, вспомнив, что с этим стихотворением связывается анекдот про Тамерлана и великого ширазского поэта.
— Но ведь они точно отражают то, что ты чувствуешь, правда?
— Правда, моя стройная чинара, моя тонкая лань!
— Поцелуй меня…
Он привлёк её к груди и стал целовать в губы, пахнущие андижанской дыней, которую девушка ела перед свиданием. Тело его обмякло и стало наваливаться на хрупкую фигурку, одетую в легчайшее шёлковое платье, делавшее её ещё более соблазнительной. Но в последний миг, чувствуя, что вот-вот не выдержит, схватит её и понесёт туда, где тень гуще, он отпрянул: