Тинга

Солнце как опоили: оно ползло все медленнее и медленнее. Наконец повиснув над горизонтом, оно стало набухать красным, естественным стыдом виноватого, бросающего на произвол судьбы этот мир, но, обласканное нежными прикосновениями земли, порозовело и стало беспечно клониться к закату. "Пора!" - Я встал. Маховик событий набирал обороты, и бегуны на его теле перешли с шага на бег. До каких скоростей дойдет этот бег - я не знал, но приготовился к худшему. Спрятав маленькое тельце в мешок, я обложил его льдом, сверху навалил целую гору искрящихся и переливающихся в закатных лучах обломков зимы и с тяжким грузом поскакал в стойбище.

– Ты готова, мать?
– позвал я хозяйку.
– Бери мешок и лети к Эль. Тоя положите на дно, укроете какой-нибудь тряпкой, а сверху бросите несколько кусков льда. И сразу ко мне! Смотри, чтоб не задохнулся.

Ойяяк, не говоря ни слова, ловко влезла на горбатую спину отощавшей лошади, привязала мешок и через мгновение лишь конский топот указывал направление, куда умчалась старая амазонка. Через час она вернулась. Той, живой и невредимый, таращил глазки со дна мешка.

– Покорми!
– приказал я.
– Как Эль?

– Я застала ее ругающейся с жрецами. Она гнала их из юрты, и они вылетали вон, как сухой навоз из-под копыт жеребца.

– Охрана не придиралась?

– Она даже не шевельнулась. Я кинула им кусок льда, и эти дурни, как малые дети, стали лизать его.

Той попил бульона, и я, плотно завернув ребенка в шерстяную попону, помчался в другую сторону от заката. Через час скачки я передал ребенка одиноко стоящему всаднику. Это был отец Тоя. Юноша-солнце! Он передаст мальчика по эстафете дальше, и через несколько часов его никто не найдет. Даже наш небожитель. Я похлопал юношу по плечу:

– Ты тоже уходишь в набег, Энк?

– Да, великий жрец.

– Возвращайся!

– Конечно, ведь меня будут ждать Эль и сын.
– И он ласково поцеловал спящего малыша.

– Удачи тебе, джигит!

– И тебе всего хорошего, Мэн! Спасибо за сына!

– Это тебе спасибо, что не испугался помочь мне.

И два человека, две точки, резво разбежались в разные стороны по золотой странице степи. Точки разной судьбы.

Жертвоприношение

Я, спотыкаясь, брожу между костров, загонов, временных жилищ. К колам привязаны верблюжата, барашки, жеребята. Звериные дети. Каждый род приносит своих жертв. Я никак не могу привыкнуть к молитвам, влияющим на поведение собравшихся здесь людей. Я чувствую, что не могу проникнуть в глубину их первобытной души. Стихия - вот имя подсознанию степи, той тайной пружине, могучая сила которой, распрямившись, не раз сметала любые препятствия на пути существования народа.

Сегодня новолуние, и молодой серп Луны должен показать свои золотые рожки. Этого чертика из темной коробки ожидают сейчас более чем кого-либо. Он Бог, вернее, Богиня. На вершине кургана царит деловая суета, а степь, затаив дыхание, ждет. Все готовы к великой драме. Кроме меня.

Неожиданно взревели трубы: "Э-э-э-эр". "Бум, бум, бум", - ритмично и гулко вторили им невидимые барабаны, как будто кто-то огромный бил ногами в тугой живот степи. Глухо и страшно. Из-за угла мира, разрезая мрачную ткань небосвода, высунулся острый язык золотого хулигана - кривой нож ночи. Вылез и усмехнулся. И народ рухнул! "Хуа-ху!
– взвыло пространство.
– Хуа-ху", стонало оно. Заметался и заревел перепуганный скот. Пронзительно закричал человек на вершине идола, и вспыхнула огромная поленница жертвенной луны. Лампы страха! Пламя гигантского костра, не торопясь, обежало деревянное тело богини, испуганно метнулось из стороны в сторону и, успокоившись, легко взмыло в черную пустоту, разделив степь мощной сверкающей стеной. Треск и рев заполнили воздух и заглушили все звуки. Стало светло как днем. Желтое жаркое лезвие, разрастаясь, пронзило первобытное брюхо ночи и выпустило из ее закромов жалкие сгустки перепуганных теней, которые в страхе разбежались в разные стороны и спрятались за плечи людей, тела и предметы. Степь, зажатая между острыми рогами небесной пловчихи и ревущей стеной жертвенного костра, покорно лежала на земле, не смея поднять головы. Опять тревожно и гулко забили барабаны. Натужно рыча подняли тонкие шеи трубы. "У-у-у-у, выли они.
– Э-э-э-эр", - переходя на рык, дохрипывали свою страсть их легкие и, иссякнув, начинали сначала. Потревоженная ночь набивалась им в узкое горло, ослабляла связки, которые, скрипя и надрываясь, проталкивали густую патоку сажи сквозь рычащие розовые жабры. Великое Ничто ожило, шевельнулось и, тяжело задышав, уставилось в озаренное лицо земли. И люди, узрев его, пали на свои ладони и сжались, потеряв дар речи.

Люди в черном вели белую верблюдицу, на ней восседала Эль. Вся в белом, украшенная огромными золотыми рогами, богиня мерно покачивалась в такт мягким шагам животного. На руках у нее спал ребенок. Черный клин раздвинул толпу и стал у подножия идола. Верблюдицу опустили на колени, и с нее осторожно сошла Эль. Двенадцать жрецов, окружив богиню, начали медленный восход к огненному лобку матери-земли. Все вскочили. Исступление нарастало. Послышались слова команды и показалась процессия. Черный линкор вламывался в пестрое людское половодье. Белое пятно Эль плыло выше и выше, и, когда оно вырвалось из тени идола, свет пронзил легкие белые одежды богини и зажег ослепительным блеском ее головной убор. Все закричали. Жрецы встали по периметру лобка, а Эль возвели на живот праматери. Лобное место женщины. И богиня предстала на черном, как смоль, небе сияющей белой птицей в трауре черных крыл. Птицей смерти! Все стихло. Окуклилось. Свернулось! Исчезло! Время замкнулось в кольцо, железом сковав горло, сжав его мертвой хваткой. Эль медленно подняла руки, и в них оказалось что-то темное, маленькое - тело ребенка. Богиня вытянула руки с драгоценной ношей, сделала шаг к обрыву, качнулась, постояла, не понимая, чего от нее хотят, и выпустила тело в разверзнутую пасть раскаленной луны. Раздался душераздирающий крик младенца, и богиня исчезла в ослепительном вихре взвившихся искр.

Все оцепенели. Оцепенел и я. "Ребенок мертв, он не должен кричать, - в ужасе думал я.

– Что случилось?" Но ответа не было. Жертва была принесена, и степь содрогнулась. Казалось, весь мир объединился в порыве, чтоб стонать и биться в тисках выматывающего вопля. Медленно и беззвучно плыла навстречу этому жалкому стону золотая ладья молодой богини. Бесстрастно и равнодушно взирала она сверху на сложные узоры людской суеты и мертвые точки человеческой скорби.

С кургана несколько жрецов спустили богиню. Ей было плохо, но праздник продолжался. Главная жертва была принесена, теперь богам будут предоставлены другие дары земли. Богиню усадили на трон, снятый с верблюдицы, и двинулись в обход святилища. Путь был далек. Там, где проносили ее, люди споро лишали жизни ошалевших животных. Эль протягивала руку, касалась еще теплой священной плоти, благословляя ее на жертву. Я пристроился сзади этой ритуальной гусеницы и с тоской наблюдал за происходящим. Один жрец, узнав меня, направился в мою сторону, но я с такой зверской рожей замахнулся на него, что он в испуге отпрянул. Так мы обошли весь стан.

Наконец богиню опустили на землю. Перед ней стояла большая черная юрта, крест-накрест обтянутая белыми веревками. Будто глыбу мрака, кусок ночи, упаковали и собирались сдать в багаж. От юрты к трону тянулась белая дорожка войлока из козьей шерсти. И тут я увидел Льноволосого. Он вышел из жилища, откинул полог и поджидал Эль. Богиня ступила на дорожку, но в это время к Льноволосому подбежал маленький жрец и стал шептать ему что-то на ухо. Чем дольше жрец шептал, тем шире улыбался Льноволосый. Его глаза горели, волосы развевались. Он становился страшен. А Эль шла к нему, тревожно вглядываясь в его безумные глаза. И, когда она поравнялась с ним, ангел протянул руку и остановил ее. Эль каменно застыла, глядя перед собой. Льноволосый похлопал ее по плечу и захохотал. Хохот был дерзкий и грубый - так может смеяться только надсмехающаяся душа или вообще существо, не имеющее ее. Льноволосый хлопал ее по плечу и продолжал хохотать. Он смеялся именно над ней. Все это поняли и оцепенели. Эль отпрянула от него, зацепилась ногой за край дорожки и рухнула на землю вместе со своим неуклюжим головным убором. Льноволосый умирал от смеха. Люди в страхе шарахнулись в стороны, не зная, как себя вести. Я бросился к Эль, поднял ее с земли и передал на руки опомнившихся жрецов. Льноволосый увидел меня и перестал смеяться.

– Ты!
– выдохнул он.
– Ты посмел?

И он выбросил вперед правую руку. Рука вспыхнула желтым огнем, который затрещал, как сало на сковородке, и стал расти.

– Сейчас я покажу, что делаю с теми, кто стоит на моем пути!

Я вырвал копье у стоящего рядом воина и бросился на Льноволосого.

– Сволочь!
– заорал я.
– Жареных ребятишек захотелось, пышных зрелищ! Соскучился по представлениям, скотина! Холодную кровь греешь!

Но огонь жарко ударил меня в грудь, опалил лицо и поднял в воздух. Одежда моя раздулась, как шар, и я беспомощно завис в метре над землей. Внизу под собой я увидел лицо ангела. Мне показалось, что голова его начала расти, но увеличивалась не голова, а глаза. Вот они стали больше лица, заполнили все пространство перед юртой, приблизили ко мне свое холодное пламя и в бешенстве уставились на меня. "Вон!" - услышал я зычный голос, идущий откуда-то с небес. Одежда на мне взорвалась и разлетелась на тысячи лоскутков, и в то же мгновение я взвился в небо. И вот уже стремительно мчусь в темноте, а подо мной, убегая, уменьшается раскаленная шафрановая луна и теряются огни жертвенных костров. И только белесый след, не обрываясь, тянулся вслед за мной. След судьбы. Свистел воздух, я влетал во что-то душное, парное, потом вылетал и несся дальше. И, наконец, когда стало казаться, что этот полет никогда не кончится, я пробил головой последний слой тугих облаков и выскочил в голубое небо. Над бескрайней равниной, покрытой ватными замками всевозможных форм и расцветок, далеко-далеко, на другом конце земли, обливая ее золотом и пурпуром, сияло солнце. Когда я увидел его сверкающий диск, в голове моей полыхнуло и взорвалось. И я умер! Опять!

А мое тело, подчиняясь законам земного тяготения, устремилось вниз по неведомой никому траектории, на встречу с предназначенным на земле местом. Огненная дуга моего падения бесшумно пронзила ночь, как шило, тело нырнуло в черную дыру спрессованного пространством времени и, проколов ее, разорвало время на тысячи кусков и кусочков. Годы и столетия, пыхнув разноцветным конфетти, весело разлетелись в разные стороны. Пространство развернулось, давая возможность выхода плененным солнечным лучам. Свет хлынул в мир, а моя душа - золотое с голубым на черном фоне - с визгом повернулась и умчалась в будущее. В ужасе и оцепенении стояли и смотрели на это люди. Но Льноволосый опять поднял руку, и позади них вспыхнул огромный факел жертвенного костра. Белая верблюдица, ополоумев, взвилась и, давя окружающих, бросилась прочь. Раздались крики боли, команды, все бросились ловить животное. А Льноволосый исчез. Навсегда!

Богиню тихо внесли в юрту.

Мое мертвое тело, прочертив небо падающей звездой, с грохотом врезалось в размокший край придорожной канавы на краю моего городка. Над ним была ночь, хлестал дождь, гремел гром - бушевала гроза. И тут же жаркая молния склонилась надо мной, как мать склоняется над больным сыном, пытаясь отыскать в его изможденном лице надежду на выздоровление. Склонилась, оглядела - и шипя, впилась в то, что еще было моим телом. И я закричал!

Отбой воздушной тревоги